Если бы не продажа оружия, ни за что бы министр внешней торговли не счел необходимым провести два дня в самом неприглядном месте мира — Саудовской Аравии, освободив на это время свою сотрудницу и позволив ей обрести душевный покой в объятиях любимого.

— Ты что, занимаешься расследованием? Элизабет не могла бы выразиться точнее. В течение тех трех часов, что они провели взаперти в отеле «Режина» (порой приходилось идти и на такое), Габриель исследовал каждый закоулок любимого тела. Но ничего не отыскал, ни единого признака того, что муж дотрагивался хоть однажды до этого шедевра.

Когда же она оделась и села в такси, помчавшее ее к левому берегу по авеню Генерала Лемонье, Габриель бросился к сестрам. Они ждали его в условленном месте — кафе «Анжелина».

— Никаких следов.

— Ты уверен? Женщина что сундук. Мужчина непременно оставляет в нем частицу себя: запах, привычки, воспоминания.

— Повторяю, ни единого следа. Поверьте, я искал как следует. Не думаю, что вообще можно так глубоко внедриться в женщину, как я сегодня.

— Как я счастлива! — мечтательно произнесла Клара.

— Замечательно. Когда начнется ваша совместная жизнь? — спросила практичная Энн.

— Об этом не было речи.

— Но ты задавал этот вопрос?

— Я бы не получил ответа.

— Бедный Габриель, — вздохнула Энн.

— Как «бедный»? Почему? Я и не представлял, что можно быть таким счастливым.

— Боюсь, сестра права, — проговорила Клара.

— Если на женщине ни одного следа от общения с мужем и при этом она не пакует немедленно чемоданы…

Клара закрыла глаза и вполголоса повторяла слова Энн, словно проживала заново далекую и мучительную сцену.

— Да, чемоданы… навсегда…

— Значит, тебе попалась худшая из женщин твоей жизни, какая только возможна.

— Да, Габриель, худшая.

— Не только островитянка, но и законница.

— Что это значит?

— Сам узнаешь.

— Каждый сам открывает для себя истину.

— Наше дело — направить тебя. Ничего больше.

Я уже свыкся с мыслью, что люблю островитянку. Ее тело — как остров. Наши свидания — как острова. Я плыл от одного обрывка своей жизни к другому, от завтрака к чаю вдвоем, от обеда к нескольким ночным часам. И старательно подшивал эти благословенные мгновения, складывая их в архив памяти. Час за часом выстраивал наше общее пространство. Но теперь новая загадка: законница. Что бы это значило?

Черт бы побрал моих двух мачех: они вливали в меня через ухо яд, заставляя вглядываться в женщину всей моей жизни и видеть в ней некое непонятное загадочное существо.

— Что-то не так? — спросила Элизабет, когда мы вновь оказались в номере отеля «Режина».

Ей вовсе не нравилось, как на нее смотрел Габриель, она в любую минуту могла вскочить и исчезнуть. Навсегда.

Сестры могли радоваться: догадка прокладывала себе дорогу.

— Тебе не кажется, что нам пора жить вместе? — простодушно спросил Габриель.

О холоде, последовавшем за этим вопросом, Габриелю не забыть до смерти. Установилась тишина, режущая глаза, оглушительная, еще слово — и могла политься кровь. Пять ледяных слов сорвалось с кровоточащих губ:

— Я никогда не оставлю мужа.

Прошло несколько часов, прежде чем он обрел подобие душевного здоровья, бродя по Тюильри. Наконец до него дошел смысл слов его мачех: иных женщин можно с полным правом именовать «законницами», поскольку они носят закон в себе.

Через много лет он напомнит Элизабет о том разговоре:

— Помнишь номер в «Режине»? Не очень-то ты меня щадила.

— Бедный Габриель, — произнесла она, удивленная его невежеством, — ты, видимо, так и не понял главного. Законы сочиняют не для того, чтобы стало тепло, а совсем наоборот. Их роль — придавать человеческому существованию стабильность и даже нечто похожее на вечность. И оттого их корни погружены в лед. Он предохраняет от разложения. Надеюсь, это-то тебе известно?

Неделя: ни больше, ни меньше. Столько велся дневник: всего одну неделю 1973 года.

Умолкли орудия во Вьетнаме. Роми Шнайдер снялась в «Сумерках богов» у Лучино Висконти; благодаря социалисту Лебюртону Бельгия после двух с половиной месяцев правительственного кризиса обрела власть.

До сих пор Элизабет приходилось составлять лишь четкие и сухие отчеты либо краткие служебные записки, верхом лаконичности которых, по отзывам министерских, была следующая: «Квоты на импорт автомобилей из Азии в Европу общего рынка».

Никогда прежде не вела она дневник, считая подобного рода излияния невоздержанностью, проистекающей от больной головы.

И вдруг она оказалась сидящей у себя на кухне среди ночи, с голыми ногами, в ночной рубашке, дрожащая, напряженно вслушивающаяся в ночную тишину, вздрагивающая от малейшего звука, и, склонившись над записной книжкой в зеленом переплете, высунув язык, писала. Всего у нее состоялось семнадцать свиданий с самой собой.

Понедельник, 22 января 1973, 4 часа утра

На этой неделе. Как он организует?

А как поступить мне? Как помочь?

На память приходит слово «порожний». Так говорят о судне, трюмы которого пусты. Оно несется по воле волн и ветра. Кто-то поведал мне историю французских пароходов, отправлявшихся в Канаду за пушниной. Чтобы на обратном пути не быть порожними, они заполняли трюмы камнями, из которых потом в Квебеке сложили Королевскую гору.

Достаточный ли груз любовь? Женщина, все оставляющая на берегу, — не порожняя ли она ? К тому же любовь, требующая, чтобы корпус корабля был освобожден от прошлого груза, — разве это не та же сила, что в бурю надувает паруса?

Начну сначала.

(Испугалась — думала, один из мальчиков проснулся.)

Сперва нужно поблагодарить. Не стоит добавлять невежливости к моему безумию.

Поблагодарить тот маленький народец, что сопровождал меня в течение полутора десятков лет.

В кухонном шкафу передо мной стоит чугунная гусятница. Чего в ней только не тушилось: говядина, цесарки, цыплята, телятина, лук, лавровый лист, сливки, кусочки сала, ножки для холодца, и все это часами, на маленьком огне, — важна ведь продолжительность, иначе не добьешься, чтобы таяло во рту. Спасибо. За стеной — столовая. Спасибо столу и всем стульям, благодаря вам было столько чудных застолий. При входе висит крошечное полотно «Он-флё'р в час отлива»: подарок на день рождения. Охра, бутылочный цвет. Пусть даже не очень любимое, все равно надо благодарить.

Я ощущаю себя королевой Кшзаветой, покидающей Балморал в конце сезона: собраны слуги, каждому надо подобрать приятные слова. Зеркалу — «льстивое», вытяжке над плитой — «мастачка глотать запахи», и т. д. Всем спасибо. А особое — двум моим главным сообщникам.

Дивану в гостиной, где так хорошо отпечаталась форма моих ягодиц. И аналою — тяжелой витой колонне из самшита со страшной птицей с огромным размахом крыльев, — доставшемуся мне от прабабушки и, несмотря на большой вес, сохранившемуся, чтобы служить подставкой для увесистых томов по тосканскому кватроченто.

Я разочарована.

Как заправская кокетка, я думала, все эти предметы станут умолять меня остаться. Ничуть не бывало. Ни малейшей слезинки. Только ироничные улыбки. Своими деревянными, тростниковыми, чугунными, хлопчатобумажными глазами, которые столько всего повидали, они с насмешкой взирают на меня в темноте: вот она, наша милочка, наше сердечко, наша куколка. Трогательна, весьма, весьма! Люди с их суматошной сентиментальностью составляют наше счастье. А уж эти влюбленные! Хочется быть похищенной, что ж! Ты не первая в роду. Одна твоя предшественница, высокородная, тоже… Что это была за история! А кому теперь до этого дело? Одно похищение за век — таков, видимо, семейный обычай.