— Взгляни, не напоминает ли эта перспектива нашу любовь? Узость этой аллеи, например, что узкий проход, через который мы появляемся на свет.

Я разговаривал с Элизабет. Жак Виртц ничуть не был удивлен: у садовников свои причуды.

Вечерами у меня даже не возникало желания рассказать ей о своем дне: к чему, раз мы не расставались?

— Не слишком ли утомительно посещать целый год одни сады? — спросишь ты меня, Габриеле.

Вовсе нет, ведь сады все время меняются. Именно тогда я понял, почему ботаника потрясает мое воображение больше, чем живопись или скульптура. Пластическое искусство — застывшее, неизменное, не то что природа.

Я ощущаю большую тягу к изменчивым картинам, хрупким шедеврам, которые могут быть уничтожены либо в одночасье — внезанно налетевшей бурей, либо в течение, некоторого времени, когда они небрежены человеком.

— Свет оставить или выключить?

Ни он, ни она не осмеливались произнести эту фразу вслух, будучи раздираемы двумя одинаково невыносимыми предположениями. Если свет выключить, не означает ли это, что их страсть на излете, что до тех пор ненасытная тяга видеть друг друга иссякает? Если свет оставить, как вынести зрелище разрушительных следов времени?

Сама судьба пришла им на помощь, ниспослав баснословную грозу, которой позже было присвоено название «форс мажор, случающийся с периодичностью раз в столетие».

Элизабет с детства боялась природных катаклизмов и не могла отучиться по пальцам считать секунды, отделяющие гром от молнии.

В ту ночь, едва яркий свет залил нашу спальню, как раздался гром, потрясший дом до основания. В окно ворвался поток свежего воздуха, а затем полетели и брызги. Она бросилась в объятия Габриеля, они замерли. Ливень ничуть не утишил небесный гнев: яркие молнии чередовались с оглушительным громом.

— Я боюсь за Карла.

— А я за нас, дом слишком старый! — Она дрожала.

— Городу уже много веков. Не бойся.

Он нежно гладил ее, пытаясь успокоить, постепенно в нем поднялось неодолимое желание, и теперь уже дрожал он. Она ответила на его призыв.

Гроза наконец устала и отошла к югу — к Ипру или Куртре. И только дождь все никак не унимался.

Габриель нажал на кнопку медного светильника. Света не было.

— Кажется, весь город остался без света, — проговорила она, заглянув за его плечо.

Он отнес ее на постель. Никогда еще они не любили друг друга на ощупь. Габриель хотел видеть. Прежде она часто упрекала его за «инспекторский вид», пока не поняла, что это одно из проявлений его чувства. В эту ночь его глаза натыкались на темень, словно перед ним снова и снова захлопывалась дверь. Мало-помалу дверь приоткрылась, тьма подалась. Заработала память.

И с тех пор вопрос «погасить или оставить» больше не казался им важным. Благодаря памяти прошлое примешивалось к настоящему, и стало все равно — темно или светло. А вместе с этим и годы, и возраст стали не властны над ними.

Как все мужчины, Габриель получал на Рождество или день рождения галстуки, шарфы, носки — так называемые подарки, от которых за версту несет безликостью и равнодушием.

Но бывали и исключения. Так, например, на Новый год он получил от одной из своих клиенток цитату из Шекспира. Они познакомились при не лишенных грусти обстоятельствах: ей хотелось в своем крошечном парижском садике обрести запахи юности. Она была из Александрии, и потому они говорили о жасмине и мирте, но не только: еще и о возрасте женщины — как он дает о себе знать, как иссушает и просветляет.

И однажды она прислала ему свое открытие — сцену из «Антония и Клеопатры» с припиской: «Это портрет Элизабет. Я не ошиблась?»

Антоний? Что ты! Ни за что на свете.

Ее разнообразью нет конца.

Пред ней бессильны возраст и привычка.

Другие пресыщают, а она

Все время будит новые желанья.

Она сумела возвести разгул

На высоту служенья и снискала

Хвалы жрецов.[34]

Эти восемь строк с тех пор всегда были с Габриелем, и он лишь приветствовал стрелки часов: спасибо, что движетесь, увеличивая разнообразие достоинств и качеств моей любимой.

Одним субботним утром Габриель вышел из дому. Ночью он не спал, переполняясь гордостью и испытывая прилив тщеславия при взгляде на Элизабет:

— Все это мое, еще пятьдесят пять дней.

Когда речь заходила о любви, Габриель проявлял незаурядные математические способности. Командировка Элизабет была годовая, триста десять дней уже истекли. Каждую ночь он повторял про себя:

— Этот дом наш еще пятьдесят пять дней. Никто никогда не сможет оспорить, что он'в течение года был нашим.

Он вставал, обходил все комнаты бывшего дворца Карла V, даже антресоли, где хранилось вино, так как подвал был загроможден отопительным котлом и ванной. Когда утром Элизабет ворчала, чего ему не спится, он отвечал:

— Обхожу наши владения.

Теперь он хотел еще объехать и страну по примеру Карла IX и Екатерины Медичи, которые в течение двадцати семи месяцев со всем своим семейством ездили по всему королевству.

Припарковав красный «гольф» на пляже Ля Панн, где дожидались ветра с десяток парусников, он вынул из багажника велосипед — «Эдди Мерк» с двенадцатью скоростями. Королевство ведь не осмотришь из окна автомобиля, нужно вдохнуть его воздух, побродить запущенными тропами… Самым лучшим было бы сделать это верхом, но годился и велосипед. Он решил прокатиться на восток.

Где кончается Бельгия, страна его счастья, и начинается Франция, страна его одиночества? На географических картах они отличаются цветом, между ними проведены границы. В реальности же все не так четко. Во все стороны до самого горизонта простирались поля. Как на этой безграничной равнине найти границу? Там и сям виднелись блокгаузы со слепыми окошками, но и по ним невозможно было сориентироваться.

Он остановился, вынул из сумки путеводитель.

Голубой и зеленый путеводители не дали ему ничего, кроме сведений о необычной тактике ведения боевых действий в этой местности. При появлении неприятеля открываются шлюзы, и долина затопляется. Когда же война прекращается, от морской воды в почве остается много соли, которую потом годами приходится выводить. Габриель нагнулся, взял горсть земли и лизнул. Вкус был нейтральный.

Он потерянно прислонился к сиденью велосипеда. У него появилось чувство, знакомое землемерам: мир вдруг становится слишком плоским. Не за что зацепиться взгляду, охватывает тоска, появляется головокружение… Вдали показались чьи-то силуэты. У него возникло смешное желание броситься с расспросами к первым встречным.

Таблички разного цвета — красные слева и белые справа — все, чем отличались две страны. Он покатил по проселочной дороге и вскоре добрался до деревушки Годверсвельде. Часы на ее каланче пробили час дня. Голод дал о себе знать. Габриель привязал велосипед к фонарному столбу и толкнул дверь кафе с красно-белыми ставнями и чудным названием «Het Blauwershof».

И, к своему изумлению, угодил прямо-таки в военный штаб. Все здесь возвещало о славе Фландрии: стяги, бокалы, пепельницы с черным когтистым львом, у которого алый язык, огромные карты «Фламандских Нидерландов», бывшего графства, простиравшегося некогда от Антверпена до реки Аа, прокламации в поддержку местного языка, гравюры, изображающие контрабандистов, преследуемых французскими жандармами… и даже фотография вождя племени лакота, недавно с большой помпой принятого в этих краях в знак братства малых народов…

Однако выдержанная в военном духе обстановка не производила удручающего впечатления. Посетители выпивали, курили, пели, метали палеты в зев деревянной лягушки, играли в игру, напоминающую бильярд. Вокруг столов, где разыгрывались партии, собрались болельщики.

Он заказал пиво, закуску. Один из посетителей, человек лет под шестьдесят, в очках, представился ему.