У липовой аллеи и лужайки с азалиями.

У небольшой ореховой рощицы, похожей на ту, в которую в детстве хотелось забраться, чтобы не достал волк.

У средневековой, чудом сохранившейся до наших дней части сада с лекарственными травами, где так и казалось, что вот-вот появится монах-аптекарь.

В этот раз она была внимательнее к окружающему и все думала, а к чему вообще обременять себя общением с мужчинами, разрушителями красоты земной?

Дойдя до места преступления, она вся сжалась и застыла на пороге белого сада, не в силах сделать ни шагу. Садовники с необыкновенной осторожностью и, как ей показалось, печалью поправляли цветник, которому был нанесен урон.

Она почувствовала, как на плечо ей легла чья-то рука.

— Вот увидите, все будет хорошо, — проговорил шепотом директор. — У природы больше сил, чем у людей. Да и равнодушия.

На обратном пути, на пароходе, она вновь принялась читать «Портрет одного супружества». Ее изумляло и притягивало в этом рассказе все: сам Найджел, сумевший передать взаимоотношения своих родителей, какими бы они ни были, Вита, не побоявшаяся окунуться в страсть с Вайолет Трефусис, Гарольд, все стерпевший, поскольку речь шла о женщине, которую он любил.

— Мы недостойны этих людей, — не сдержавшись, проговорила Элизабет вслух.

Палуба была пуста, все остальные пассажиры, убоявшись тумана, предпочитали проводить время в буфете. Она еще раз перечитала жизненную программу Виты:

Любить себя во что бы то ни стало, что бы я ни сделала. Помнить всегда, что мои побудительные причины не пустячны. Ничему не верить, не прислушавшись к самой себе. Все бросить ради себя, если придется делать окончательный выбор.

«Никогда, — думала про себя Элизабет, — у меня не хватило бы наглости даже помыслить о таком. Вот это легенда! Мы с Габриелем — жалкие эпигоны. У каждого та любовь и тот сад, которых он заслуживает. У них — Сисинхёрст. У нас — номер в отеле с туалетом на лестнице».

И, объятая гневом к самой себе, презрением к своим мелким амбициям и худосочности своего великодушия, она забросила книгу подальше в море.

Этот эпизод мог иметь плачевные последствия для ее карьеры: как бы то ни было, чувство вины по отношению к Англии больше ее не покидало. В тех делах, где фигурировала эта страна, Элизабет не проявляла своей обычной напористости. Как умный человек, она подметила свою слабость и попросила начальство передать другому сотруднику этот участок работы. В итоге наши внешнеэкономические связи не пострадали ни на одном из направлений. А если и пострадали, то совсем немного.

— Вот уже лет двадцать, как я задаю себе этот вопрос…

— Слушаю тебя.

— Роскошь продолжительного общения двух людей состоит в возможности уже после того, как зарубцевались раны, бесконечно долго выяснять некоторые обстоятельства прошлого, имеющие первостепенное значение, но не до конца понятные. Согласен?

— Да.

— Тогда ответь: почему в той драке в Сисинхёрсте ты хотел прежде всего сделать его незрячим и лишить носа?

— Как раз по причине твоего продолжительного общения с ним. Он каждый день видел тебя и вдыхал твой запах. Я не мог этого простить ему.

— А он? Низ живота — понятно. Но твои руки?

— По-моему, чтобы я не мог больше дотрагиваться до тебя.

Элизабет, ничего не ответив, вышла из комнаты, что-то считая по пальцам.

Почему?

Беда не ходит одна. Это верно и для любовных отношений, особенно если они непросты. А если есть друзья, то они обычно сопровождают происходящее песней, напоминающей те, что исполняли греческие хоры:

О Габриель светозарный! Мхов и цветов утешенье!

Сел ты в калошу, наш милый, киснешь теперь пред экраном

Ты голубым в уик-энды, сохнешь по ней и хиреешь.

Ей же, немилосердной, сладко и горюшка мало.

Боги тебе помраченье через любовь ниспослали,

Тешится всласть Громовержец!

Мы же тебя не оставим, ни-ни-ни-ни, и не думай,

Развеселим и накормим, пестовать не перестанем.

Если бы ты, Габриель, взгомоздился отринуть все это,

Рассудком своим дорожа, избегнул ловушку бы страсти,

Вместе бы веку навстречу двинулись мы непреклонно.

«Габриель, нужно поговорить», — с этой фразы начиналось обычно дружеское участие в моей судьбе. Друзья сменялись — в ресторане, на прогулке, опекая героя, не давая ему пасть духом и не понимая, что ему мешает зажить как все, обычной жизнью. Почему? Почему, Габриель?

Он множество раз рассказывал историю своей любви. Множество раз его слушатели качали головами, все более убеждаясь: наш Габриель болен.

Как опытный педагог Габриель не отчаивается и снова и снова повторяет им одно и то же: еще немного, и он натянет серый халат, возьмет в руки мел и напишет на доске причину того, что с ним происходит: ему не хватает соли жизни.

Если женщина — твоя отрада и твое горе, всегда нечто новое и памятное, далекое и близкое, если стоит ей приблизиться, тебя накрывает теплой волной, и молча ввысь взмывают птицы, если малейший кусочек ее кожи читается и поется, как вольная песня, вырвавшаяся из недр фортепьяно, если ее глаза, щурясь и не смея рассмеяться, обращены к тебе, если ее волосы таковы, что одним их взмахом она сметает дни, проведенные в ожидании ее, если на ее шее бьется как сумасшедшая яремная жилка, если ночь, и тоска, и холод вмиг обрушиваются на землю, когда она уходит, если в ушах уже звенит предвестник будущего свидания — «приди!», какой мужчина, достойный этого звания, откажется от такого чуда и предпочтет бежать, зная о препятствиях, с которыми сопряжена любовь?

До сих пор еще я не рассказал тебе о нашей общей с Элизабет коллекции, которую мы увлеченно собирали неделя за неделей и которой предстояло пополняться и дальше. Ты можешь ознакомиться с нею, если тебе того захочется, у мэтра Д. Этот образованный, обладающий чувством юмора и умом человек был выбран нами, твоей бабушкой и мною, в качестве актуариуса и письмохранителя. Боясь утратить наши реликвии в результате оплошности либо ветхости, мы поместили к нему на хранение все доказательства подлинности и продолжительности нашей любви: счета из отелей, билеты на поезд, фотографии, послания, начертанные на обрывках бумажных скатертей, календари, записные книжки и тому подобное.

Но жемчужина этого музеума, без всяких сомнений, — наши двести тридцать шесть писем, речь в которых идет об окончательном разрыве, из коих сто сорок, подписанных мною, — сто сорок попыток избежать немыслимой пытки, окончившихся неудачей.

В этой области — «окончательного разрыва отношений» — нам нет равных, нас можно рассматривать в качестве экспертов мирового класса либо в качестве амеб, начисто лишенных характера и последовательности в образе мыслей, если учесть нулевую результативность всех этих демаршей, причиняющих — увы! — такую боль.

Как бы то ни было, желая быть полезным тем, кто интересуется человеческой душой и ее непоследовательностью, я приведу здесь описание нашей типичной недели.

Воскресенье, вторая половина дня

После семейного обеда Элизабет внезапно овладела властная потребность нравственно очиститься, это было сильнее всего на свете. Однако после кофе это желание пропало, уступив место другому: покой, ясность, прозрачность отношений, никакой лжи.

Она села за свой письменный стол.

«Габриель, я все обдумала…»

«Габриель, поскольку решение принято, сообщаю тебе…»

«Габриель, самое трудное позади, для нас двоих было бы лучше…»

Вместо подписи: «Целую тебя».

Гордая собой, воодушевленная своим праведным порывом, примиренная с самой собой, она вставала из-за стола. «Я поступила правильно», — повторяла она себе и за ужином смело смотрела в глаза мужу, атмосфера за столом разряжалась, становилась почти веселой, это ощущали и дети. Исполненная уважения к себе, она засыпала.