«Мы приехали в город N на жительство в начале войны с Германией…» — так начиналась эта странная рукопись.

Мы — это семейство Кудрявцевых. Во-первых, папа. Его зовут Борис Михайлович, он инженер, он очень красивый, гораздо красивее меня, хотя все говорят, что Владек — то есть я — «пошел в папу». Во-вторых, мама. Ее зовут Ирина Алексеевна. Она очень хорошо играет на рояле. Она тоже очень красивая. Моя сестренка Люба считает, что мама красивее всех на свете, но девчонки ведь любят преувеличивать. Мама строгая, и мы все: и Люба, и я, и папа, хотя и любим ее, но немножко побаиваемся. Вот и вся наша семья, если не считать нашей кухарки Ульяны Петровны и нашего кучера Ахмета. Еще у нас есть Вещий. Это пес, породистый, с блестящей красной шерстью. Папа говорит, что такому псу цены нет, и ходит с ним на охоту.

Итак, как я уже сказал, было начало войны с Германией. Это были тревожные дни. Ахмета и то у нас чуть-чуть не мобилизовали. Всюду встречались солдаты. Поезда с ними то и дело отправлялись на фронт, а оттуда привозили раненых. На многих больших зданиях в городе красовались белые флаги с красным крестом — там размещались лазареты.

Жизнь становилась трудней. Товары в магазинах исчезли. Хлеб сильно вздорожал, сахар, чай, табак продавали по нормам. Особенно плохо приходилось тем, у кого кормильцы ушли в армию.

В марте семнадцатого года из Петрограда пришла весть о падении монархии. Сменилась власть и в нашем городе. Было много митингов, собраний, шествий с музыкой и красными флагами. Но жизнь не стала легче. Бедствовали рабочие, волновалась деревня, солдаты требовали мира.

Осенью, в конце октября, город пережил тревожные дни. Гудели заводы, где-то слышалась стрельба. Говорили, что к власти пришли большевики. В газетах печатали их декреты и приказы.

Мама строго запретила мне выходить со двора. Ворота были на замке, в усадьбу, обнесенную высокой оградой, ход был закрыт. Я не ходил и в гимназию.

— Владек! — крикнул, увидев меня на крыльце, дворников сын Петя. — Пойдем в город? Ох и интересно там! Везде флаги, народу, солдат сколько — страсть!

Курносое лицо парнишки сияло от удовольствия.

— Мама не позволяет выходить. Запретила.

— Запретили! А ты без разрешения иди. Знаешь: буржуям всем крышка, это я точно тебе говорю!

— Какая крышка?

— Определенная! — Петя свистнул для пущей убедительности. — Все у них теперь отберут: и дома, и магазины, и деньги. Фабрики тоже. В газетах об этом напечатано.

— Кто же отберет?

— Как кто? — удивился моей неосведомленности Петя. — Большевики отберут.

Сгорая от любопытства, нарушив запрет, я убежал с Петей в город. Столько народу, знамен, красных бантов и ораторов я видел впервые. Колонны двигались по улицам города, как река. В большом соборном парке, переименованном минувшей весной в парк Свободы, беспрерывно, с утра до вечера, толпились тысячи людей, гремели оркестры, выступали ораторы. Но и мы, ребята, заметили, что богатые не принимали участия в этих событиях. Ходили по улицам, митинговали рабочие, мелкие служащие, солдаты. Богатые отсиживались дома, а если и выглядывали на улицу, то держались в стороне, напуганные, злые.

— Видал? — кивал в их сторону Петя. — Толстосумам-то не нравится это, нос воротят!

За самовольную отлучку мне изрядно досталось. Мама накричала на меня, отец сердито внушал мне, что в такое время мальчикам лучше не показываться на улицах.

— А какое сейчас время, папа? — спросила Люба. — Страшное?

— Нет… Почему страшное? Интересное время, только не для маленьких.

— А почему нельзя ходить на улицу?

— Напугать могут, затолкать.

— А-а! — протянула сестренка, что-то соображая. — Кто-то с кем-то ссорится?

— Бедные с богатыми, — не утерпел я. — Буржуям крышка!

— Владислав! — резко оборвала меня мама. — Откуда у тебя такие рассуждения? С улицы принес? Борис Михайлович, вот плоды вашего свободного воспитания. Словечки — кухаркиным детям впору.

К большому неудовольствию Любы, мама увела ее в комнаты и рано уложила спать. Отец долго ходил по залу, взволнованный и озабоченный.

— Папа, — нерешительно спросил я, — почему оркестры? Это какой-нибудь праздник?

— Как тебе объяснить? Из Петербурга и Москвы сообщают, что пришли к власти большевики, Советы. Временное правительство низвергнуто.

— Большевики? — переспросил я, припоминая, что слышал о них. — Это те, что за мир, против войны и богатых?

— Да… В нашем городе Совет тоже взял власть в свои руки.

— Значит, у богатых будут все отбирать?

— Кто тебе сказал?

— Петька говорит. И на митинге я слышал.

— Это пока неизвестно. Правда, Совет проводит налог на богатых, наложил на них контрибуцию… Впрочем, мальчикам твоего возраста это не интересно.

Я хотел спросить, богатые ли мы, это меня очень интересовало, но почему-то не решился и спросил другое:

— У Дубова все отберут? Дубов — буржуй? Да, папа?

Отец ответил не сразу.

— Поживем — увидим. Пойдем-ка лучше, брат, спать. А то попадет нам с тобой от матери.

Утром я узнал, что занятия в гимназии и других училищах прекратились. Преподаватели объявили забастовку. Бастовали служащие городской и земской управы и многих других учреждений.

— Ну конечно, — произнесла, услышав эту новость, мама, — все культурные, интеллигентные люди против большевиков. Не так-то просто управлять государством. Это очень быстро обнаружится. И чем скорее, тем лучше.

— Ну уж это не дело, — возразил отец. — Взрослые могут сводить счеты, но школы должны работать, а дети — учиться.

— Ты, Борис, не понимаешь простой истины. Чем шире будет движение недовольства, тем скорее рухнут бредовые идеи большевиков.

— А фронт? — возразил опять отец. — Ведь если будут бездействовать железные дороги, телеграф, почта, — что станет с нашей армией? Как будут жить в Петербурге, Москве, во всех крупных городах без подвоза продуктов? Фронту нужны оружие, хлеб, снаряды, городам — продовольствие… Нет уж, дорогая, как хочешь, а саботаж — это предательство!

— Вот и сказываются твои левые убеждения. А если победят большевики, что тогда получится? Не погубят они Россию?

— Отставим этот разговор… — как и всегда в спорах с мамой, отец уклонился от пререканий.

Из Питера шли новости одна другой удивительнее.

— Конец богатеям! — торжествовал Петя, снабжая меня городскими новостями и являясь чуть ли ни единственным моим просветителем и пропагандистом. — Что я тебе говорил?!

Длинные списки контрибуций с городских богачей украсили заборы и стены домов. Нашей фамилии в них, слава богу, не было, и я успокоился, что, значит, мы — не богачи. Со многих богачей, слывших миллионерами, Совет требовал по несколько сот тысяч рублей.

Многих за уклонение от выплаты контрибуции посадили в тюрьму. В городе появилась ЧК, чрезвычайная комиссия, о ее работе рассказывали всякие невероятные вещи.

Однажды зимней ночью вооруженные солдаты с красными бантами — красногвардейцы, как их звали, — появились и в нашем доме. Долгое время они, перепугав нас, производили обыск, но, не взяв ничего, ушли.

Позднее говорили, что они искали капиталы Дубова. Носились слухи, что предусмотрительный миллионер успел припрятать от большевиков крупные суммы и ценности.

Я и боялся большевиков и втайне восторгался ими. Они смелые, звонкоголосые. Тайком от родителей, вместе с Петей, я несколько раз побывал в театре и в Народном доме, где происходили митинги. Чего только там не говорили!

Мама пришла в ужас, когда узнала о моем посещении этих собраний.

— Да ты с ума сошел, глупый мальчишка! Не смей ходить туда больше! Борис Михайлович, внушите же ему. Иначе не избежать беды.

— Какой беды?

— То есть как — какой беды? Недоставало, чтобы и нас обложили контрибуцией и посадили в подвалы губчека!

— На служащих, хотя бы и инженеров, контрибуций не накладывают. Ее платят лишь капиталисты. А садить меня не за что: я не заговорщик, не саботажник…