Домовиха закивала, не в силах молвить сквозь рев внятное словечко.

— Надо же… К родне, что ли, пробираешься? — продолжал допрос Якушка. — Одна, без мужика?

— Яков Поликарпыч! Их же там трое бежало! — вдруг вспомнил Акимка.

Даже домовой дедушка старался обращаться к подручным уважительно. «Якушкой» и «Акимкой» кликал, осердясь, или же — подгоняя, чтобы работу выполнили в срок. Между собой подручные обходились без церемоний, но при посторонних соблюдали старый обычай вежества. И трудно, что ли, назвать Якушку Яковом Поликарповичем?

— Точно, трое. Баба, дитенок и… Кто еще с вами был?

— Ермолай Гаврилыч мой!.. — выкрикнула домовиха и снова залилась слезами.

— Ого! Всей семьей в город собрались, — заметил Якушка. — Скоро от вас, приблудных, коренному домовому и житья не станет…

— И где же он, твой Ермолай Гаврилыч? — вмешался Акимка.

Кроме рева, ответа не было. Тогда Акимка потрогал пальцем бурую шерстку младенца.

Младенец был мелкой породы, но коли умел бегать — надо думать, и говорить выучился.

— Батьку где потеряли?

— Та-ам… — пропищал младенец, тыча локотком в ту сторону, откуда прибежало семейство.

— Она что, от мужа сбежала? — растерянно предположил Акимка. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота.

— Кончай реветь и говори живо — от кого бежала! — рявкнул Якушка.

Домовиха от изумления и реветь перестала.

— От вихоря…

— Какого еще вихоря?

— Большого, страшного!.. Как подхватит, как ударит!..

— Кого подхватит, кого ударит? — допытывался Якушка, и вдруг получил исполненный ненависти ответ:

— Тебя!

— К ней с добром, а она всякие страсти сулит! — возмутился Якушка.

— Что-то мне все это не нравится… — с тем Акимка отошел в сторонку и, нагнувшись, стал изучать асфальт.

Уж что он там высмотрел — человеку не понять. Домовые оставляют след, только если под ногами ровная пыль, рассыпанная мука или приглаженный ветром песочек. Запах, правда, у следа имеется, и его не всякая собака учует. Сами же домовые друг дружку не выслеживают и по запаху не различают, потому что им это ни к чему. Однако Акимка помотался по шоссейке взад-вперед и решительно направился туда, куда бежала, да не добежала домовиха.

Минуты две спустя Якушка услышал его крик.

— Ахти мне! Беда! Якушка, буди народ! Матрену Даниловну сюда веди!

Оставив рыдающую домовиху с маленьким под развесистым подорожником, Якушка понесся к товарищу.

Акимка стоял на коленках, ощупывая некий темный неподвижный куль. Подбежав, Якушка вгляделся и ахнул.

Это был довольно крупный и взъерошенный домовой.

Кажется, мертвый…

Со старостью к домовым обычно приходит некая хрупкая ветхость. Они не страдают, не маются, только мысли делаются проще, тельце — легче, словно бы вся жизнь, что за долгие годы скопилась в домовом, начинает понемножку усыхать. Наконец тихонькое и кроткое существо, ростом уже не более младенца, живущее на покое при детках и внучках, засыпает и не встает более.

Тогда приходят домовые бабушки, помогают обрядить тельце, а мужики, посовещавшись, придумывают ему место последнего упокоения. Посколько состояние ветхого старца считается долгим, прочным, но отнюдь не беспробудным сном, тельце устраивают так, чтобы при необходимости оно могло благополучно выбраться и найти дорогу к своим. Раньше, когда на дворе полно было деревянных построек, можно было примостить прадедушку под конюшенным углом, снаружи или изнутри, под овином, в погребе. На деревне, наверно, так до сих пор и делалось. А в городе чего придумаешь?

Насилу разбуженный Акимкой и Якушкой матерый домовой дедушка Тимофей Игнатьевич долго скреб в кудлатом затылке.

— Ты уж нас Лукьяну Пафнутьичу не выдавай! — попросили подручные.

— Да уж не выдам. Мне-то хоть растолкуйте — чего вы ночью в лесу искали? Чего вам дома не спалось?

— Ну…

Сказать, что с девками плясали, — как раз и огребешь по оплеухе на брата. За баловство. А оплеуха от такой лапищи будет тяжкая…

— Любим-траву искали, — догадался ответить Якушка.

— Чтобы девки любили? Так вам же еще рано жениться, — удивился Тимофей Игнатьевич. — Чего удумали! Это вы телевизора насмотрелись, молодцы. Скажу Лукьяну Пафнутьевичу — пусть последит за вами.

— Ты лучше скажи — что теперь с мертвым телом делать! Тело на дороге лежит, скоро машины побегут, раздавят! — напомнил суть дела Якушка.

— И домовиха с маленьким под кустом сидит, ее куда девать? — добавил Акимка.

— О-хо-хо… Не было хлопот…

Тимофею Игнатьевичу совершенно не хотелось покидать уютную постельку, тащиться непонятно куда, однако дело выходило серьезное — погублен хоть и деревенский, однако ж — исконный домовой, может, даже родня.

Рассудив, что шустрые подручные, не добившись проку тут, побегут будить еще кого-то из старших и разнесут весть про его лень на весь дом, Тимофей Игнатьевич встал и снарядился в дорогу.

Он, как все домовые, был припаслив. Когда хозяева только-только переехали на новую квартиру, он прибрал великое множество веревочек и проволочек. Хранил же все это имущество в туалетной дырке. Была там в стене дырка, откуда тянуло холодом. Обнаружив ее прежде хозяев, Тимофей Игнатьевич заделал ее так, что снаружи не видно, а попасть в пронизанную сквозняком пещеру — легко. Жить в ней было невозможно, и он устроил там склад всякого добра, натянув веревки между трубами с горячей и холодной водой на манер гамаков.

Из этой дырки Тимофей Игнатьевич добыл большой кусок плотной полиэтиленовой пленки и моток шнура. Нести пришлось Акимке с Якушкой, и они не жаловались: слово старшего — закон.

На шоссейке они сразу нашли мертвое тело.

Оно уже как будто малость съежилось, но Акимке все казалось — случилась ошибка, этот бесталанный Ермолай Гаврилыч сейчас закряхтит, протрет глаза мохнатыми кулаками и сядет. А Якушка даже обошел его, надеясь уловить признаки жизни.

Но их-то как раз и не было.

— Бабу сюда ведите, — распорядился Тимофей Игнатьевич. — Пусть повоет.

— А что, нужно? — удивился Якушка.

Тимофей Игнатьевич задумался. Сколько он себя помнил, над престарелыми и крепко заснувшими домовыми никто не выл. Но вроде бы когда-то давным-давно овдовевшим домовихам полагалось…

Пока Якушка удивлялся, Акимка, проявив неожиданную шустрость, понесся отыскивать деревенскую домовиху. Она уже малость пришла в себя, но выбираться из-под развесистого подорожника боялась.

— А ну как вихорь прилетит?

— Да улетел твой вихорь! Не вернется! — успокаивал Акимка. — Пойдем, я тебя отведу…

— Куда?

Акимка растерялся.

— Ну, к этому, к твоему… — промямлил он.

— К Ермолаю Гаврилычу, что ли? — домовиха выглянула из-за круглого листа. — Сыскался?!.

— Сыскался…

— А что ж сам не идет? Расшибся, что ли?

— Расшибся…

— Пойдем, дитятко, — встав, она взяла за худенькую, еще не в полную меру шерстистую лапку своего малыша. — А ты, молодец, поглядел бы — там, на дороге, мы свои пожитки побросали. Сделай доброе дело, подбери!

И поспешила туда, где ее должен был огорошить страшным известием Тимофей Игнатьевич.

Акимка остался у подорожника. Подумал, что надо бы набрать спелых семян — в доме через дорогу у девицы Федосьи Андроновны хозяева канарейку завели, капризную — сил нет, и хочет та канарейка подорожникова семени, а сказать людям не может. И выругал себя нещадно: тут такое горе, а он — про канарейку…

Закричала и рухнула рядом со своим Ермолаем Гаврилычем домовиха, стал звать батю маленький. Акимка заткнул уши кулаками.

Так бы и сидел под тем подорожником до рассвета, но прибежал Якушка.

— Идем скорее! Тимофей Игнатьевич велел того покойника к дому перенести, там он у гаража угол приметил выкрошенный. Говорит, для Аникея Фролыча берег, но вот придется чужому уступить.

Аникей Фролыч был старшим из домовых-новоселов и уже не раз грозился лечь и уснуть, да все как-то не получалось.