— Здравствуйте, доктор! А это для дочки!

Я слышу где-то в толпе, голос Риты Шабановой:

— Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!

И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый:

— А тебе завидно, да?

С тех пор я больше не видела полетов Древницкого. Но имя его встречалось нередко на страницах газет. Часто в них рассказывалось о случаях, когда смелый воздухоплаватель спасался лишь чудом. А в основе этого чуда всегда лежала героическая смелость Древницкого, его находчивость и выдержка. Как-то в Риге его парашют отнесло далеко в море, и Древницкий уцелел только благодаря надетому перед полетом пробковому поясу, давшему ему возможность продержаться на воде до тех пор, пока подоспела спасательная лодка. В другой раз, в Петербурге, спрыгнув с парашютом, Древницкий едва не погиб, опустившись на трамвайные электрические провода. После 1914 года имя Древницкого совершенно заглохло. Казалось, изгладилась всякая память о нем. Фамилия его не упоминалась ни в одной из энциклопедий, предназначенных для широкого читателя. Даже специалисты — научные работники, в частности, по истории воздухоплавания — не знали о нем почти ничего. Когда я обращалась к ним с вопросами о судьбе Древницкого, они ничего не могли сообщить мне, — наоборот, они радовались возможности услышать от меня о виденных мною в детстве полетах Древницкого.

Несколько лет тому назад журнал «Пионер» напечатал мой рассказ о герое моего детства, воздухоплавателе Древницком. Советские школьники — в буквальном смысле слова «прочесали» все, что можно, в поисках следов Древницкого. Но не помогла и удивительная напористость советских школьников-пионеров: так же, как и я, они не отыскали никаких следов. И было грустно думать, что этот замечательный герой, один из пионеров русского воздухоплавания и парашютизма, безвозвратно забыт… Даже инициалы его имени и отчества не были известны никому!

Однако в самое последнее время все это неожиданно повернулось иначе!

Один из моих читателей, студент (ныне ленинградский инженер.) Г. Т. Черненко, заинтересовавшись судьбой и личностью Древницкого, посвятив несколько лет поискам этого героического воздухоплавателя и парашютиста, собрал большой и интересный материал.

Отсылая интересующихся к той книге, которую Г. Т. Черненко готовит для печати, я скажу лишь о том, что имеет непосредственное отношение к настоящей моей книге. Древницких было два брата, Станислав и Юзеф. Оба — выдающиеся воздухоплаватели и парашютисты. Все то, что читатель прочитал здесь в этой моей книге, относится, оказывается, к Станиславу Маврикиевичу Древницкому-старшему, рано погибшему при воздухоплавательной катастрофе.

На последнем полете Древницкого Анна Борисовна не присутствовала, хотя и собиралась быть. Но, когда мы возвращаемся домой, Юзефа встречает нас сияющая, как начищенный медный подсвечник:

— Учителя нашего выпустили!

Мы все набрасываемся на Юзефу с вопросами, но она знает только, что прибегала «учителька» (Анна Борисовна), что она была «такая радая, такая радая!..»

— «Юзефочко, говорит, дорогой вы человек! Мужа моего сегодня выпустили с острога! Пошел свидетельство выправлять, сегодня ночью, говорит, уезжаем!..» Так и сказала: «Юзефочко, дорогой человек!» — повторяет Юзефа растроганно.

Приходит и Анна Борисовна. От радости она немного растерянна, словно боится верить счастью. Она объясняет, что Павла Григорьевича действительно выпустили — дали ему в полицейском управлении так называемое «проходное свидетельство» в Харьков.

Фон Литтен исполнил свое обещание!

— А как же вы успеете до ночи уложиться? — беспокоится мама.

— Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили…

— А почему вы пришли без Павла Григорьевича? Посидели бы с нами последний вечерок!

— Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас можем подвести…

— Вот что, дорогая моя Анна Борисович: за нас можете не беспокоиться — пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он себе не враг. Ни один волос не упадет с моей головы. Сию минуту ступайте за Павлом Григорьевичем! — командует папа.

Павел Григорьевич и Анна Борисовна приходят скоро — уже со всеми вещами: прямо от нас они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!

— Я же каждый день дышал воздухом у окна в ожидании, когда моя Анна Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!

Анна Борисовна и Павел Григорьевич смотрят друг на друга так, словно разговаривают глазами:

«Да?»

«Ну конечно!»

«Навсегда?»

«А то как же!»

«Ну вот и отлично!»

Павел Григорьевич говорит маме:

— А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!

— Не верьте ему, Елена Семеновна! — смеется Анна Борисовна. — Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!

Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука — может быть, навсегда, — но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.

Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.

— О, Кики такой умный! Он безошибочно узнает, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..

Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, — врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…

Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.

— Будешь нас помнить, Сашенька?

— Всю жизнь! — обещаю я.

И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей — Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное «Зернышко», Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

— Ты не спишь? — Это папа присел около моей кровати.

— Не сплю… Думаю… Папа, а ты — не революционер?

— Нет, Пуговка. Не революционер.

— Почему?

— Почему? — медленно повторяет папа мой вопрос. — Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они — только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им — вот все, что я могу…

— А победят они?

— Победят. Непременно.

Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа — он сам это сейчас сказал! — беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.

— Папа… Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!

— Например?

— Ну, например, пошел — и убил царя!

— Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. — посмеивается папа. — Настоящие революционеры — такие, как Павел Григорьевич, — это не делают… Они царей не убивают!

— Почему?

— А вот почему — об этом мы поговорим тогда, когда…

Вот оно: так я и знала!

— … когда у тебя коса вырастет!

Коса — она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, — такая у меня к концу лета все-таки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке… Это тоже приятно!