— Она просто не могла простить ему...

— Все равно я бы сошел с ума.

— Она-таки покончила с собой, сэр, — медленно произнес Морс, возможно, только сейчас начиная заглядывать в бездну отчаяния Марион.

—Да, покончила, Морс! Покончила!

Стрейндж снова посмотрел на часы и, вскинув голову с тяжелым подбородком, поинтересовался:

— А что вас вывело на них? На Олдричей?

— Наверное, я должен был додуматься  до этого гораздо раньше. Особенно после первых показаний Олдрича. Это относительно выдуманной им поездки в Лондон. Он написал их не задумываясь, на трех страницах только три вычеркивания. Ах, если бы я обратил внимание на то, что он вычеркнул, вместо того, чтобы читать то, что осталось! Он писал, нервничая, страшно напрягаясь, и, если мне не изменяет память, вычеркнул вещи, вроде «мы могли бы сделать что-нибудь» и «наш телефонный номер». Он боялся, что может выдать себя, потому что писал, как женатый человек... Он и был женатый человек... Имелась и еще зацепка. Он даже написал имя дочери — Пиппа, что, как вам, сэр, известно, сокращенное от Филиппы.

Стрейндж встал и натянул на себя теплое зимнее пальто.

— Очень, очень неплохо поработала голова, Морс.

— Спасибо, сэр!

— Да я не о вас говорю! Я об этой Роско. Очень способная маленькая леди! Вы знаете, очень многие из них были маленькими — великие люди: Александр, Август, Аттила, Нельсон, Наполеон...

— Мне творили, Брюкнер был очень небольшого роста, сэр.

— Кто?

Оба широко улыбнулись друг другу, и Стрейндж шагнул к двери.

— Еще несколько  деталей, Морс. Каким образом Джанет Роско избавилась от сумочки?

— Говорит, что повернула за угол, на Корнмаркет, и зашла в галантерейный магазин, а там сунула ее в кучу выставленных на продажу сумок.

— А как с орудием убийства? Вы говорили, что не нашли его?

— Пока нет. Понимаете, она дошла до Радклиффской клиники, это так она показывает, и увидела объявление об амнистии — относительно того, что вы взяли и должны были вернуть: «Амнистия. Не задаем никаких вопросов». Она взяла и просто отдала палку.

— Так чего же вы ее не забрали оттуда?

— Сержант Льюис ходил туда, сэр. Но в физиотерапевтическом отделении семьдесят одна палка.

— Ого!

— Хотите провести экспертизу палок?

— Выбросить деньги на ветер.

— То же сказал и сержант Льюис.

— Отличный работник Льюис!

— Прекрасный работник!

— Хотя и не так умен, как мадам Роско.

— Умнее не так просто найти, сэр.

— Вот бы такую нам в полицию.

— Ничего не выйдет, сэр. Вчера был медосмотр. Ей не осталось и двух недель.

— Любой врач, который говорит тебе, когда ты умрешь, просто дурак!

— Только не этот, — тихо и с грустью проговорил Морс.

— Думаешь, что сумеешь заполучить эту драгоценность назад?

— Надеюсь, сэр. А вот они ее не получат, так ведь?

— Повтори-ка еще раз?

— Драгоценность, которая была их. Они никогда не получат ее назад, согласны?

Показалось ли это Морсу? Секунду-другую ему почудилось, что на глазах Стрейнджа блеснула слеза. Но утверждать, что это было именно так, он не смог бы, потому что Стрейндж вдруг уставился на потертый коврик у дверей, а потом отправился на ленч с главным констеблем.

Через неделю после встречи со Стрейнджем Морс вошел и автобус, ходящий по маршруту северный Оксфорд — Корнмаркет. Он сумел выкроить два дня отпуска, перечитал «Холодный дом»,[20] еще раз прослушал (дважды) «Парсифаля» [21] и (хотя ни за что на свете в этом не признался бы) немного заскучал.

Но скучать в тот день он не собирался!

Прощаясь с Шейлой Уильямс на прошлой неделе, он предложил встретиться еще раз. Он (как Морс заверил ее) человек цивилизованный, и для обоих будет приятно увидеться снова в самом ближайшем будущем, возможно, пообедать вместе, возможно, в греческой таверне, в Саммертауне? Тогда же договорились о месте и времени: 12 (двенадцать) часов дня в фойе «Рэндольфа».

Где же еще?

Как обычно (когда речь шла о намеченной встрече), он был на месте за десять минут и немного постоял в фойе, разговаривая с швейцаром Роем, которого поздравил с награждением медалью Британской империи. Через четверть часа он спустился по ступеням гостиницы и несколько минут простоял не двигаясь на мостовой, напротив Эшмолеанского музея, и мысли его отчасти вращались вокруг него и его бывшею хранителя англосаксонских и средневековых древностей, но больше всего, по правде говоря, он думал о Шейле Уильямс. И двадцать минут первого, заметив, что уже третий раз за минуту он смотрит на часы, Морс вернулся в фойе и несколько минут простоял там, сам не зная зачем. В двадцать пять минут первого он спросил портье, не оставляли ли ему записки. Нет! К половине первого он отчаялся и решил утопить обманутые надежды в баре.

Подойдя к его дверям, он заглянул внутрь и — замер как вкопанный. У стойки, с большим пустым стаканом в поднятой левой руке, оперевшись правой о плечо моложавого (с бородой!) человека, сидела Шейла Уильямс, она соблазнительно закинула ногу на ногу и интимно склонилась к партнеру.

— Если настаиваете! — услышал Морс ее голос и увидел, как она подвинула стакан по стойке.— Джин, большой, пожалуйста! Никакого льда, только полстакана тоника... Вот так!

Морс отступил назад, почувствовав, как его охватывает волна абсурдной и бессильной ревности, с которой он ничего не мог поделать. Совершенно ничего. Как раненый олень, он потащился в фойе, где написал короткую записку («Срочное полицейское задание, отменить нельзя») и попросил Роя отнести в бар — минут через пять — и вручить некой миссис Уильямс, некой миссис Шейле Уильямс.

Рой кивнул. Он здесь, в гостинице, уже сорок пять лет. Вот почему королева удостоила его медали. Он понимал почти все. Он думал, что понял и это.

Морс быстро миновал Брод-стрит, «Кингс-Армс», Холиуеллский музыкальный салон, тыльную сторону Нью-колледжа, повернул налево на Лонгуолл-стрит и ярдов через двести вошел в деревянные ворота Холиуеллского кладбища. Могилу он нашел много быстрее, чем Ашенден, а за приземистым кустом обнаружил конверт, оставленный Ашенденом. На вложенной в конверт белой карточке были аккуратно написаны четыре строчки. Положив конверт на место, он медленно вернулся на Холиуелл-стрит, где направился прямо в «Кингс-Армс» и заказал (как то же самое сделал до него Ашенден) кружку горького «Флауэра». Он все еще продолжал думать о Шейле Уильямс и в какой-то момент чуть не побежал в «Рэндольф» посмотреть, не сидит ли она все еще в баре.

Но не побежал.

И постепенно мысли о миссис Шейле Уильямс стали куда-то уходить, и их место заняли четыре грустные строчки, найденные им рядом с небольшим каменным крестом на Холиуеллском кладбище:

Аквалангисты ныряли у гостиницы «Форель» целых четыре дня, а потом оставили поиски Волверкотского Языка. И правильно сделали, потому что Эдди Стрэттон (которому предъявили обвинения в лжесвидетельстве и попытке помешать отправлению правосудия) мог бы остановить поиски в самом начале. Получилась как бы двойная страховка — он выдрал оставшийся рубин и незаметно спрятал его под шелковой подкладкой гроба Лауры. В Нью-Йорке его планы несколько поломали, но ведь драгоценность останется там, куда ей деться? Где бы и когда бы Лауру ни похоронили. Разве может кто-нибудь заподозрить такое? Конечно же нет. Нет же, конечно, думал Стрэттон. Но все же не мог отделаться от образа человека, который сумел тогда во всем разобрался.