Отстаивать изоляционизм, цепляясь за оставшиеся от бочки клепки, было бессмысленно. И под напором свидетельств Меррилл перестал отрицать, что банан не был интродуцирован в Новом Свете португальцами, как он ранее полагал, а культивировался в Перу и Бразилии еще до плаваний Колумба. В 1954 г. он написал:
«С полным основанием можно признать, что одна или несколько из многочисленных полинезийских разновидностей банана были доставлены самими полинезийцами в Южную Америку, поскольку „глазки“ легко поддаются транспортировке на большие расстояния и сохраняют жизнеспособность, не требуя особого ухода. Возможно, одна разновидность, интродуцированная в приморье Перу, была перенесена через Анды и достигла верховий Амазонки» (Merrill, 1954[220]).
В это время в орбиту дискуссии было вовлечено еще одно полинезийское растение, которое раньше все упускали из виду. Когда европейцы впервые пришли на Маркизские острова, острова Общества, Гавайские острова и подверженные полинезийскому влиянию Фиджи, они нашли там дикорастущий хлопчатник. Много лет это растение не беспокоило этноботаников: ведь исторически известные полинезийцы не знали ткачества, материал для своей одежды изготовляли, подобно некоторым племенам Малайского архипелага и всем индейцам северо-западного приморья Америки, отбивая колотушками луб. Никому не приходило в голову, что здесь мог существовать четко определяемый культурный субстрат, знакомый с ткацким станком и даже с гончарством. Хотя европейцы установили, что из хлопчатника островов Общества и Маркизских можно получить пряжу, островитяне безучастно отнеслись к их попыткам наладить организованное возделывание сей непищевой культуры и трудоемкое прядение и ткачество. И много лет единственной примечательной особенностью полинезийского линтерного хлопчатника почиталось лишь его географическое распространение: никаких видов дикого или культурного хлопчатника не было в других частях Тихоокеанской области, включая Австралию и Малайские острова, зато он рос на необитаемых островах Галапагос, перебрасывая тем самым мостик к диким и культурным хлопчатникам Нового Света.
В 1947 г. Хатчинсон, Силоу и Стефенс опубликовали цитированное выше генетическое исследование диких и культурных разновидностей хлопчатника всего мира. Ко всеобщему удивлению, они обнаружили, что полинезийский хлопчатник относится к 26-хромосомному неамериканскому виду, выведенному гибридизацией аборигенными селекционерами Мексики и Перу. Все дикие хлопчатники Америки насчитывают 13 хромосом; столько же хромосом у всех культурных и диких разновидностей Старого Света. А древним селекционерам Америки, как уже говорилось, удалось скрещиванием вывести разновидность, сочетающую 13 больших и 13 малых хромосом; получился 26-хромосомный, тетраплоидный, линтерный хлопчатник. Вместе с полинезийскими разновидностями это единственные тетраплоиды во всем роде хлопчатника. А потому из чисто ботанических соображений три названных ботаника вынуждены были предположить, что линтерный хлопчатник достиг Полинезии «после того, как в тропическом поясе Америки развилась цивилизация» (Hutchinson, Silow and Stephens, 1947[170]).
Зауэр показал в 1950 г., что сравнительно позднее, но все же доевропейское распространение культурного хлопчатника из Америки в Полинезию нельзя приписать ни морским птицам, которые не едят семян Gossipium, ни океанским течениям, поскольку хлопчатник отнюдь не приспособлен к дальним плаваниям. Он показал также, что дикий 13-хромосомный хлопчатник мог попасть в Америку естественным путем в отдаленные геологические периоды, когда география земного шара была иной, однако такое объяснение не годится для «гораздо более поздних времен, когда возникла тетраплоидная группа. И эта гипотеза никак не позволяет объяснить присутствие хлопчатника явно американского происхождения в области от островов Галапагос до Фиджи. Волей-неволей мы должны допустить посредничество человека в географическом распространении рода Gossipium. Речь идет всецело о линтерных формах, используемых человеком» (Sauer, 1950[272]).
Картер спрашивал в 1950 г.: «Может быть, хлопчатник первоначально переносили как источник масличных семян, как полагают Хатчинсон, Силоу и Стефенс? Или же в тихоокеанской области было ткачество, от которого затем отказались в пользу лубяных материй?» (Carter, 1950[62]).
Словом, полинезийский линтерный хлопчатник вторгся в сферу этноботаники так же решительно, как батат, кокосовый орех и бутылочная тыква. Даже Меррилл, касаясь опознания в полинезийском хлопчатнике американского гибрида, заявил в 1954 г.:
«Этот гибрид вполне мог достичь Таити с помощью человека до того, как прекратились плавания полинезийцев».
Перед лицом растущего числа свидетельств прямых американо-полинезийских контактов в доколумбовы времена Меррилл был вынужден выдернуть все клепки из своей изоляционистской бочки: «Приходится согласиться, что случайные контакты время от времени возникали между народами Полинезии и Америки и даже между американскими индейцами и жителями островов Восточной Полинезии…» Не считая больше полинезийцев единственными мореплавателями Тихого океана, он добавлял: «Мы должны признать… что аборигены Южной Америки смогли достичь некоторых тихоокеанских островов на бальсовых плотах» (Merrill, 1954[220]).
Признание Меррилла в его последней, предсмертной публикации явилось вехой и обозначило поворот в американской и полинезийской этноботанике. Никто не отстаивал доктрину полной изоляции Америки до Колумба с такой страстной убежденностью, как он. Меррилл и его сподвижники любой океан, несмотря ни на какие течения, считали барьером для перемещения человека, а не подвижной средой, способствующей активным плаваниям и дрейфам. Критический подход сторонников этой точки зрения, несомненно, сыграл ценнейшую роль плотины, без которой американскую этнологию в наши дни захлестнула бы волна диффузионистских гипотез. Необходимо подчеркнуть, что уступки по поводу трансокеанских контактов, обусловленные накопленными свидетельствами, ограничиваются аборигенными плаваниями через сравнительно короткие открытые пространства между Южной Америкой и Полинезией. Ботанические свидетельства прямого контакта с Азией или Малайскими островами отсутствуют. В Полинезии не обнаружено ни одно пищевое растение азиатского происхождения, кроме уже называвшихся ранее культур, полученных из Меланезии путем контакта с Фиджи.
И еще одно важное для всей Полинезии растение стало предметом горячих споров среди этноботаников. Только тот, кому доводилось жить среди полинезийцев и участвовать в их повседневной борьбе за существование, поймет, почему такое невзрачное на вид растение, как Hibiscus tiliaceus, играло важнейшую роль в жизни островной общины. В отличие от упоминавшихся до сих пор растений гибискус дает семена, приспособленные для естественного распространения по морю, поэтому он вполне мог раньше человека попасть в Полинезию. Тем не менее целенаправленное возделывание гибискуса в этой области, а также некоторые лингвистические наблюдения послужили причиной того, что и он стал предметом этноботанической дискуссии. Ботаник Браун справедливо говорит о гибискусе: «Одно из самых полезных растений, возделывавшихся древними полинезийцами» (Brown, 1935[45]). О. и Р. Кук первыми подняли вопрос о гибискусе, или махо, заявив в 1918 г.: «Хотя многие ботаники называют махо космополитическим растением морских берегов, возможно, что своим широким распространением он, как и кокосовая пальма, в большой мере обязан посредничеству человека». Они показали, что этот кустарник в диком виде встречается в изобилии и даже преобладает в растительности многих районов Центральной Америки и дальше на юг, до берегов реки Гуаякиль на тихоокеанском побережье Южной Америки, где аборигенное население изготовляло из его луба материю и не боящиеся воды веревки, использовало его для разведения огня. О. и Р. Кук установили, что у полинезийцев гибискус нашел в общем то же применение и назывался похоже. Если в тропической зоне Америки он был известен как махо или махагуа (с некоторыми вариантами), то в полинезийских диалектах видим названия мао, мау, вау, фау, хау и ау. Названные авторы заключают:
