Ройтс шел по еще непроснувшемуся до конца городу, глубоко засунув руки в карманы кожаной куртки. «Нельзя допустить, — наставлял его внутренний голос, — чтобы этот барсук унес с собой весь куль с добром…»

Он обошел вокруг забора и возле кустов жасмина перелез через него. Дом спал и только старый клен по-утреннему тихо поскрипывал над ним. Капельки росы на ставнях и стенах дома напоминали о конце лета.

Ройтс, подойдя к крыльцу, затаился. Он не знал, что в кладовке к каждому шороху прислушивается Форд. И когда он подошел к двери и взялся за ручку, собака притаенно зарычала. Ройтс чертыхнулся и, уже не таясь, с силой дернул на себя дверь. Форд зашелся низким предостерегающим лаем. Через несколько мгновений скрипнула в коридоре половица и сонный голос Рощинского цыкнул на собаку: «Фу, Фордик, молчать!»

— Кому в такую рань не спится? — спросил он из-за двери.

— Это я, Игорь…Есть дело, надо переговорить.

— Дверь распахнулась и перед Ройтсом предстал заспанный, в заношенном махровом халате, хозяин дома. Халат не закрывал колен и грудь, поросшую густыми седыми волосами. Черные на выкате глаза Рощинского с ног до головы осмотрели раннего гостя. И было в этом взгляде и раздражение, и отсвет подозрительности.

— Что за дело в такую рань? — спросил Толстяк. — Я всю ночь глаз не сомкнул, видно, циклон на подходе.

— Погода действительно меняется, — поддакнул Ройтс, — причем так меняется, что того и гляди скрутит в бараний рог.

В глазах Рощинского еще больше засветилась подозрительность.

— Ты еще слишком молод, чтобы от погоды загибаться. Заходи и выкладывай, что у тебя на душе.

Игорь переступил порог и слева от себя, в кладовке, услышал злобный рык Форда.

— Фу, Фордик, тут все свои, — для приличия прикрикнул на собаку Рощинский.

Идя следом за Ройтсом, он отодвинул на двери чулана щеколду.

— Ты, Игорь, проходи и садись, а я прилягу, — Рощинский, не снимая с плеч халата, сел на кровать и как-то по-женски залез под одеяло. Одну руку он положил под голову, другую вытянул вдоль туловища.

Ройтс расположился у стола. Сидел молча, видимо, не решаясь произнести много раз сказанные про себя слова…

— Ну, чего ждешь, парень? — подтолкнул его к разговору Рощинский. — Или пока шел, текст забыл?

— Я хочу вас, Владимир Ефимович, по-дружески предупредить: разговор будет непростой. Все, что сейчас скажу, воспринимайте спокойно, без истерик и боданья.

— Интересно говоришь…Ты, случайно, не онколог, а я случайно не твой пациент, которому осталось жить две недели? — на дряблых щеках Толстяка проступила пепельная бледность. — Давай, трекай, только не ломай голову насчет того, как раковый больной твою чушь будет воспринимать. Идет?

— А тут, собственно, не о чем много говорить! — Ройтс щелчком сбросил со стола засохшую хлебную крошку. — Вопрос очень простой и упирается в справедливое распределение материальных радостей. Но для начала я вам напомню кое-какие штрихи из вашей боевой биографии…

— А вот это уже тянет на сенсацию! Только я не знаю, с какого конца ты начнешь…

— Вы не на допросе — знаю, не знаю…Да это сейчас никакой роли не играет, — Ройтс поднялся со стула, подошел к кровати и присел на ее край, у ног лежащего. — Я могу вам напомнить, как вы в свое время прищучили некоего Бонвивана. Вспоминаете о столь незначительной детальке из своей жизни? На сколько тысяч тугриков тянула та коллекция из дуплетов?

— Чего, чего? — прохрипел ошарашенный Рощинский.

— Ду-пле-тов! — по слогам повторил Ройтс. — И не делайте вид, будто это слово вам не знакомо.

— Почему же не знакомо…Когда-то в молодости стрелял дуплетом по уткам и в бильярд поигрывал…

Ройтс поднялся с кровати и сделал несколько шагов по комнате.

— Вы же прекрасно понимаете, что речь идет не об этом. Вы нас уже однажды втравили в авантюру с Симчиком, теперь еще раз, но уже с дуплетами, черт бы их побрал. — Ройтс блефовал и делал это примитивно. — Я пришел к вам, чтобы предупредить…

— Перестань, парень, темнить, — Рощинский уже не улыбался. На его висках опасно взбухли вены. — Вваливаешься спозаранку в чужой дом, несешь какую-то ахинею, а я, практически находясь в гипертоническом кризе, оправдываюсь перед тобой, словно нашкодивший пацан. И мне этот расклад категорически не нравится.

Ройтс снова вернулся на стул. Его подгоняло нетерпение.

— Хорошо, — сказал он, — буду выражаться яснее. Тот перстень, который вы нам с Аликом дали загнать, принадлежит Бонвивану. Его замочили из-за знаменитой на весь мир коллекции дуплетов.

— О, Господи, опять эти задрюченные дуплеты! — Выкрикнул взбешенный Толстяк.

Но Таракан гнул свою линию.

— На всякий случай объясняю для особо непонятных…Дуплеты — это склеенные камни, один из которых фальшивый. Фуфло, стекляшка по цене три копейки за тонну. И не делайте из себя дурочку из переулочка.

— Да что ты говоришь! — Владимир Ефимович резко приподнялся с подушки. — Интересно, почему ты об этом знаешь, а я впервые о такой хреновине слышу?

Ройтс в упор смотрел на Рощинского, и в его серых с желтыми крапинками глазах бился вопрос: «Так где же все ЭТО спрятано?»

И Рощинский, словно прочитал этот немудреный вопрос. Темные силы шевельнулись в его груди. Лицо как будто опало, вытянулось, как это обычно бывает у тяжело больных людей. Однако вопрос его был спокойным, даже с оттенком благодушия.

— Так ты, сукин сын, пришел ко мне за своей долей?

— Да, за ней, — как ни в чем не бывало молвил Ройтс.

— И в чем же она выражается?

Ответ последовал без запинки:

— Сто штук наличными или два кило желтого металла и соответствующей бижутерии. Я думаю, это не разорит вас…

Рощинский усмехнулся.

— Надо полагать, всю эту малость ты хочешь получить взамен на твое молчание?

— И за это тоже, — Ройтс сунул руку в карман куртки и извлек на свет такое, отчего у Рощинского затряслась нижняя губа. Но не от страха, а от вероломности раннего визитера.

Ройтс, остановившись в метре от кровати, продемонстрировал свое превосходство: на указательном пальце вытянутой руки болталась ручная граната Ф-1. Затем он перехватил ее второй рукой и резко выдернул стопорное кольцо.

— Так я жду ответа, — напуская на хозяина страху, крикнул Ройтс. — Лично я обвиняю вас в еще одном преступлении — в преднамеренном покушении на мою жену гражданскую Елену Волкогонову.

У Рощинского мелькнула мысль, что он случайно забрел в палату для умалишенных. Но что-то до него стало доходить. Он сопоставил цифры, которые только что озвучил Ройтс, с теми, которые он услышал от телефонного вымогателя. Они почти совпадали. И тут же в памяти прошли кадры: продавщица с семечками, красивая молодая женщина, которая подходила к лотку и на которой были черные лодочки на высоком каблуке…

— Так это ты, дундук, на днях повесил мне на окно эту хреновину? — спросил Владимир Ефимович, глядя на зажатую в пальцах Ройтса гранату.

— Допустим, но не с целью тебя угробить, — Ройтс перешел на «ты», — а с целью твоего скорейшего вразумления. Но все дело в том, что я тебя пугал. Брал, так сказать, на понт, а ты эту милую вещицу снарядил, чтобы пустить меня в расход.

— Перестань трепаться! Ты что — оставил мне свою визитную карточку? А у меня правило — зуб за зуб. Других законов я не знаю.

— Но ты, казанок, жестоко просчитался, — Ройтс вдруг разжал пальцы и бросил гранату на кровать.

Рощинский устало закрыл глаза и рефлекторно напрягся. Однако взрыва не последовало.

— Значит, ты так развлекаешься? — Владимир Ефимович находящейся под одеялом рукой обхватил цевье обреза. Остался пустяк — чуть приподнять стволы и нажать на курок.

Ройтс уселся на стул и стал закуривать.

— Когда я гранату на тебя настораживал, я знал, что она учебная, но ты-то, старина, этого не знал. Передавая пакет с гранатой, ты был уверен — убийство произойдет.