Атос презрительно выпятил губу:

— Такие дела не по мне, вы это знаете, Арамис.

— Но почему же?

— Потому, что это похоже на засаду.

— Право, Атос, из вас вышел бы довольно странный полководец: вы сражались бы только днем, предупреждали бы врага о часе, когда намерены напасть на него, и никогда не делали бы ночных вылазок из опасения, как бы вас не упрекнули, будто вы хотите воспользоваться темнотой.

Атос улыбнулся.

— Человека трудно переделать, — ответил он. — Кроме того, разве вы знаете положение дел? Может быть, арест Мазарини сейчас даже нежелателен и вместо победы приведет лишь к новым затруднениям?

— Значит, Атос, вам не нравится мое предложение?

— Вовсе нет. Я думаю, напротив, что это была бы ловкая штука. Но…

— Какое «но»?..

— По-моему, вам не следовало бы брать слово с этих господ, что они ничего не скажут о нас Мазарини. Ведь тем самым вы почти приняли на себя обязательство ничего не предпринимать против него.

— Клянусь вам, я не брал на себя никакого обязательства. Я считаю себя совершенно свободным. Идемте же, Атос, идемте.

— Куда?

— К герцогу Бофору или к герцогу Бульонскому. Мы расскажем им все, что сейчас случилось.

— Да, но с тем лишь условием, что мы начнем с коадъютора. Он духовное лицо и знаток в делах совести. Мы ему откроемся, и он разрешит наши сомнения.

— Ах, — возразил Арамис, — он все испортит, все припишет себе. Мы не начнем с него, а кончим им.

Атос улыбнулся. У него явно была на уме мысль, которой он не высказывал.

— Ну, так с кого же мы начнем? — спросил он.

— С герцога Бульонского, если вы ничего не имеете против. К нему отсюда ближе всего.

— Но прежде всего вы должны разрешить мне сделать одну вещь.

— Какую?

— Зайти в гостиницу «Карл Великий», чтобы обнять Рауля.

— О, конечно! Я пойду с вами, мы вместе обнимем его.

После этого оба друга вновь сели в лодку, в которой приехали, и приказали везти себя на Рыночную площадь. Там они нашли Гримо и Блезуа, которые стерегли лошадей. Вчетвером они направились на улицу Генего.

Но Рауля не оказалось в гостинице. Утром этого дня он получил приказ от принца и тотчас выехал вместе с Оливеном.

Выйдя из гостиницы «Карл Великий», Атос и Арамис, как было заранее решено, направились сначала к герцогу Бульонскому.

Была темная ночь, и хотя в этот поздний час все, казалось, должно было быть погружено в глубокую тишину, отовсюду доносились те тысячи звуков, которые то и дело пробуждают от сна жителей осажденного города.

На каждом шагу можно было встретить баррикады, на каждом повороте улицы были протянуты цепи, на каждом перекрестке попадались бивуаки. Патрули при встречах между собой обменивались паролями. Скакали гонцы от разных командиров. Оживленные разговоры, свидетельствовавшие о возбужденном состоянии умов, происходили между мирными обывателями, теснившимися у окон, и их более воинственными согражданами, проходившими по улицам с бердышами на плечах или мушкетами в руках.

Не успели Атос и Арамис сделать нескольких шагов, как их остановили около баррикады часовые, спросившие пароль.

Они ответили, что идут к герцогу Бульонскому по важному делу.

Удовлетворившись этими словами, часовые дали им провожатого, который, под предлогом их безопасности, должен был следить за ними. Провожатый пошел впереди, напевая:

Песенка эта, весьма модная в ту пору, состояла из бесчисленного количества куплетов, и в ней доставалось всем героям дня.

Подъезжая к дому герцога Бульонского, наши путники встретили маленький отряд из трех человек; люди эти знали, видимо, все пароли, так как ехали без провожатого, и стоило им сказать несколько слов встречным часовым, как их тотчас же пропускали с почетом, подобавшим, надо полагать, их рангу.

Увидев их, Атос и Арамис остановились.

— Ого! — сказал Арамис. — Вы видите, граф?

— Да, — отвечал Атос.

— Как вы думаете, кто эти всадники?

— А как вы полагаете?

— Мне кажется, это наши приятели.

— Вы не ошиблись. Я узнал Фламарана.

— А я узнал Шатильона.

— А всадник в коричневом плаще…

— Кардинал!..

— Собственной персоной!

— Как это они, черт побери, не боятся показываться у самого дома герцога Бульонского? — спросил Арамис.

Атос на это только улыбнулся, ничего не ответив. Через пять минут они стучали у двери герцога.

У входа стоял часовой, как это полагается в домах лиц с высоким положением, а во дворе находился даже маленький отряд, подчиненный помощнику принца Конти. Как говорилось в песенке, герцог Бульонский страдал приступом подагры и лежал в постели. Но несмотря на эту тяжелую болезнь, мешавшую ему ездить верхом уже целый месяц, то есть с того самого момента, как началась осада Парижа, он все же согласился принять графа де Ла Фер и шевалье д’Эрбле.

Друзей ввели к герцогу. Больной лежал на кровати, тем не менее в самой воинственной обстановке. На стенах были развешаны шпаги, аркебузы, пистолеты, латы, и нетрудно было предвидеть, что как только герцог выздоровеет, он тотчас же задаст врагам парламента самую хитрую задачу. А пока, к крайней своей досаде, — по его словам, — он был вынужден лежать в постели.

— Ах, господа, — воскликнул он, увидев своих двух гостей и сделав, чтобы приподняться, усилие, вызвавшее на его лице гримасу страдания, — какие вы счастливцы! Вы можете ездить верхом, двигаться, сражаться за народное дело, меж тем как я, — вы сами видите, — прикован к своему одру. Черт бы побрал эту подагру, — добавил он, и по лицу его снова пробежала судорога боли. — Чертова подагра!

— Монсеньор, — сказал Атос, — мы прибыли из Англии и, попав в Париж, сочли своим первым долгом узнать о вашем здоровье.

— Благодарю вас, господа, благодарю, — отвечал герцог. — Здоровье мое плохо, как вы видите, очень плохо… Чертова подагра! А, так вы приехали из Англии? Король Карл пребывает в добром здравии, я слышал?

— Он умер, монсеньор, — сказал Арамис.

— Неужели? — воскликнул герцог в изумлении.

— Он умер на эшафоте по приговору парламента.

— Не может быть!

— Казнь произошла в нашем присутствии.

— Что же мне говорил господин Фламаран?

— Господин Фламаран? — переспросил Арамис.

— Да, он только что вышел отсюда.

Атос улыбнулся.

— С двумя спутниками? — сказал он.

— Да, с двумя спутниками, — ответил герцог и тотчас прибавил с некоторой тревогой: — Разве вы их встретили?

— Да, кажется, на улице, — ответил Атос и с улыбкой взглянул на Арамиса, который, со своей стороны, глядел на него с некоторым удивлением.

— Чертова подагра! — воскликнул герцог, явно чувствуя себя неловко.

— Монсеньор, — сказал Атос, — надо быть глубоко преданным народному делу, чтобы оставаться, будучи больным, во главе армии. Такая стойкость вызывает во мне и в господине д’Эрбле величайшее восхищение.

— Что делать, господа! Надо жертвовать собой ради народного блага, и лучшим примером этого являетесь вы, столь смелые и преданные, вы, которым мой дорогой друг, герцог Бофор, обязан своей свободой, а может быть, и жизнью. И вот, как видите, я приношу себя в жертву; но, признаюсь, силы начинают изменять мне. Голова и сердце у меня в порядке; но эта чертова подагра убивает меня, и признаюсь вам, если бы двор удовлетворил мои требования, вполне справедливые, потому что я прошу только уже обещанное мне прежним кардиналом возмещение, взамен отнятого у меня Седанского герцогства… так вот, признаюсь вам, если бы мне дали владения той же стоимости, возместив все убытки, понесенные мною за то время, что я им не пользовался, именно за восемь лет, — далее, если бы прибавили княжеский титул к родовым титулам моего дома, снова назначили моего брата Тюренна главнокомандующим, — то я тотчас бы удалился в свои поместья, предоставив двору и парламенту улаживать самим свои дела, как им заблагорассудится.