По окончании этой строфы все в один голос принялись осуждать дерзость Вуатюра.

— А я, — вполголоса проговорила молодая девушка с бархатными глазами, — имею несчастье находить эти стихи прелестными.

То же самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:

— Господин Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка, которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества.

— Ага, мой юный виконт! — сказал Скаррон. — Вы, кажется, намерены предложить ей наступательный и оборонительный союз?

Рауль снова покраснел.

— Я должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, — сказал он.

— Они на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие стихи.

— Но я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас…

— Да, правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная индианка.

— Прошу прощения, сударь, — смущенно сказал Рауль, — но я все-таки не понимаю, увы, ведь я провинциал.

— Или, иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить его: не стоит труда. А к тому времени, как вы его изучите, никто, надеюсь, уже не будет так говорить.

— Итак, вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы называете прекрасной индианкой?

— Да, конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза д’Обинье.

— Она родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?

— Его внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю ее прекрасной индианкой.

Рауль с удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.

Между тем разговор о Вуатюре продолжался.

— Скажите, сударь, — сказала Франсуаза д’Обинье, обращаясь к Скаррону словно для того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, — как вам нравятся друзья бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один отнимает у него здравый смысл, другой — поэтичность, третий — оригинальность, четвертый — юмор, пятый — самостоятельность, шестой… Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как выразилась мадемуазель Скюдери?

Скаррон и Рауль рассмеялись. Прекрасная индианка, по-видимому, не ожидала, что ее слова произведут такой эффект. Она скромно опустила глаза, и лицо ее стало опять простодушно.

«Она очень умна», — подумал Рауль.

Атос, все еще стоя в амбразуре окна, с легкой усмешкой наблюдал эту сцену.

— Позовите мне графа де Ла Фер, — сказала коадъютору герцогиня де Шеврез. — Мне нужно поговорить с ним.

— А мне нужно, чтобы все считали, что я с ним не разговариваю, — сказал коадъютор. — Я люблю и уважаю его, потому что знаю его былые дела, некоторые по крайней мере, но поздороваться с ним я рассчитываю только послезавтра утром.

— Почему именно послезавтра утром? — спросила г-жа де Шеврез.

— Вы узнаете завтра вечером, — ответил, смеясь, коадъютор.

— Право же, любезный Гонди, вы говорите, как Апокалипсис, — сказала герцогиня. — Господин д’ Эрбле, — обратилась она к Арамису, — не можете ли вы сегодня оказать мне еще одну услугу?

— Конечно, герцогиня. Сегодня, завтра, когда угодно, приказывайте.

— Так позовите мне графа де Ла Фер, я хочу с ним поговорить.

Арамис подошел к Атосу и вернулся вместе с ним к герцогине.

— Вот то, что я обещала вам, граф, — сказала она, подавая Атосу письмо. — Тому, о ком мы хлопочем, будет оказан самый любезный прием.

— Как он счастлив, что будет обязан вам, герцогиня.

— Вам нечего завидовать ему, граф: ведь я сама обязана вам тем, что узнала его, — сказала герцогиня с лукавой улыбкой, напомнившей Атосу и Арамису очаровательную Мари Мишон.

С этими словами она встала и велела подать карету. Мадемуазель Поле уже уехала, мадемуазель Скюдери собиралась уезжать.

— Виконт, — обратился Атос к Раулю, — проводите герцогиню де Шеврез. Попросите ее, чтобы она, спускаясь по лестнице, оказала вам честь опереться на вашу руку, и по дороге поблагодарите ее.

Прекрасная индианка подошла проститься со Скарроном.

— Вы уже уезжаете? — спросил он.

— Я уезжаю одной из последних, как видите. Если вы будете иметь известия о господине де Вуатюре, и в особенности если они будут хорошие, пожалуйста, уведомьте меня завтра.

— О, теперь он может умереть, — сказал Скаррон.

— Почему? — спросила девушка с бархатными глазами.

— Потому что ему уже готов панегирик.

Они расстались, оба смеясь, но девушка еще раз обернулась и с участием взглянула на бедного паралитика, который провожал ее любовным взором.

Мало-помалу толпа поредела. Скаррон как будто не замечал, что некоторые из его гостей таинственно шептались о чем-то, что многим из них приносили письма и что, казалось, вечер устроен с какой-то тайной целью, а совсем не для разговоров о литературе, хотя все время и толковали о ней. Но теперь Скаррону было все равно.

Теперь у него в доме можно было фрондировать сколько угодно. С этого утра, как он сказал, он перестал быть «больным королевы».

Рауль проводил герцогиню де Шеврез и помог ей сесть в карету. Она дала ему поцеловать свою руку, а потом, под влиянием одного из тех безумных порывов, которые делали ее такой очаровательной и еще более опасной, привлекла его к себе и, поцеловав в лоб, сказала:

— Виконт, пусть мои пожелания и мой поцелуй принесут вам счастье.

Потом оттолкнула его и велела кучеру ехать в особняк Люинь. Лошади тронулись. Герцогиня еще раз кивнула из окна Раулю, и он, растерянный и смущенный, вернулся в салон.

Атос понял, что произошло, и улыбнулся.

— Пойдемте, виконт, — сказал он. — Пора ехать. Завтра вы отправитесь в армию принца. Спите хорошенько — это ваша последняя мирная ночь.

— Значит, я буду солдатом! — воскликнул Рауль. — О, благодарю, благодарю вас, граф, от всего сердца!

— До свидания, граф, — сказал аббат д’Эрбле. — Я отправляюсь к себе в монастырь.

— До свидания, аббат, — сказал коадъютор. — Я завтра говорю проповедь и должен еще просмотреть десятка два текстов.

— До свидания, господа, — сказал Атос, — а я лягу и просплю двадцать четыре часа кряду: я на ногах не стою от усталости.

Они пожали друг другу руки и, обменявшись последним взглядом, вышли из комнаты.

Скаррон украдкой следил за ними сквозь занавеси своей гостиной.

— И ни один-то из них не сделает того, что говорил, — усмехнувшись своей обезьяньей улыбкой, пробормотал он. — Ну что ж, в добрый час, храбрецы. Как знать! Может быть, их труды вернут мне пенсию… Они могут действовать руками, это много значит. У меня же, увы, есть только язык, но я постараюсь доказать, что и он кое-чего стоит. Эй, Шампенуа! Пробило одиннадцать часов, вези меня в спальню. Право, эта мадемуазель д’Обинье очаровательна.

И несчастный паралитик исчез в своей спальне. Дверь затворилась за ним, и вскоре огни, один за другим, потухли в салоне на улице Турнель.

Рано утром, едва начало светать, Атос встал с постели и приказал подать платье. Он был еще бледнее обыкновенного и казался сильно утомленным. Видно было, что он не спал всю ночь. Во всех движениях этого твердого, энергичного человека чувствовалась теперь какая-то вялость и нерешительность.

Атос был озабочен приготовлениями к отъезду Рауля и хотел выиграть время. Прежде всего он вынул из надушенного кожаного чехла шпагу, собственноручно вычистил ее, осмотрел клинок и попробовал, крепко ли держится эфес.

Потом он положил в сумку Рауля кошелек с луидорами, позвал Оливена (так звали слугу, приехавшего с ними из Блуа) и велел ему уложить дорожный мешок, заботливо следя, чтобы тот не забыл чего-нибудь и взял все, что необходимо для молодого человека, уходящего в поход.