Д’Артаньян подошел к королеве со всеми знаками глубочайшего почтения. Не дойдя до нее трех шагов, он опустился на одно колено и передал ей послание.

Это была, как мы уже сказали, маленькая записка, нечто вроде рекомендательного письма или охранной грамоты. Королева пробежала ее, узнала почерк кардинала, на этот раз немного дрожащий, и так как в письме ничего не говорилось о том, что, собственно, произошло, то она стала спрашивать о подробностях.

Д’Артаньян рассказал ей все с тем простодушным и наивным видом, который умел при известных обстоятельствах на себя напускать.

Пока он говорил, королева смотрела на него со все возрастающим удивлением. Она не понимала, как мог один человек задумать такое предприятие, а особенно — как у него хватало смелости рассказывать о нем ей, которая, конечно, и желала и даже обязана была покарать его за это.

— Как, сударь! — воскликнула королева, покраснев от негодования, когда д’Артаньян кончил свой рассказ. — Вы осмеливаетесь признаваться мне в вашем преступлении и рассказывать мне о своей измене?

— Простите, но, мне кажется, или я дурно объяснился, или же ваше величество не так поняли меня; здесь нет ни преступления, ни измены. Господин Мазарини заключил нас в тюрьму, господина дю Валлона и меня, так как мы не могли поверить, что он послал нас в Англию только для того, чтобы спокойно глядеть, как будут рубить голову королю Карлу, зятю вашего покойного супруга, мужу королевы Генриетты, вашей сестры и гостьи; мы, конечно, сделали все от нас зависящее для спасения жизни этого несчастного короля. Мы поэтому были убеждены, мой друг и я, что произошло какое-то недоразумение, жертвой которого мы стали, и нам необходимо было объясниться с его преосвященством. А объяснение это привело бы к желательным результатам, только если бы оно совершилось спокойно, без вмешательства посторонних. Вот почему мы отвезли господина кардинала в замок моего друга, и там мы объяснились. И вот, ваше величество, как мы думали, так оно и было: произошла ошибка. Господин Мазарини предположил, что мы служили генералу Кромвелю, вместо того чтобы служить королю Карлу, что было бы крайне постыдным делом: это бросило бы тень на него и на ваше величество и было бы низостью, которая запятнала бы начинающееся царствование вашего сына. Мы представили кардиналу доказательства противного, и эти доказательства я готов представить и вашему величеству, сославшись на свидетельство августейшей вдовы, которая плачет в Лувре, куда ваше величество изволили поместить ее. Доказательства эти удовлетворили его вполне; вот он и послал меня к вашему величеству поговорить с вами о награде, какой заслуживают люди, которых до сих пор плохо ценили и несправедливо преследовали.

— Я слушаю вас и прямо любуюсь, — сказала Анна Австрийская. — Правда, мне редко случалось встречать подобную наглость.

— Как видно, вы, ваше величество, так же заблуждаетесь относительно наших намерений, как было с господином Мазарини, — сказал д’Артаньян.

— Вы ошибаетесь, — сказала королева, — и чтобы доказать, как мало я заблуждаюсь относительно вас, я сейчас велю вас арестовать, а через час двинусь во главе армии освобождать моего министра.

— Я уверен, что вы, ваше величество, не поступите так неосторожно, — сказал д’Артаньян, — прежде всего потому, что это было бы бесполезно и привело бы к очень тяжелым последствиям. Еще до того как его успеют освободить, господин кардинал успеет умереть, и он в этом настолько уверен, что просил меня, в случае если я замечу такие намерения вашего величества, сделать все возможное, чтобы отклонить вас от этого плана.

— Хорошо! Я ограничусь тем, что велю вас арестовать.

— И этого нельзя делать, ваше величество, потому что мой арест так же предусмотрен, как и попытка к освобождению господина кардинала. Если завтра в назначенный час я не вернусь, послезавтра утром кардинал будет препровожден в Париж.

— Видно, что по своему положению вы живете вдали от людей и дел. В противном случае вы знали бы, что кардинал раз пять-шесть был в Париже, после того как мы из него выехали, и что он виделся с господином Бофором, герцогом Бульонским, коадъютором и д’Эльбефом, и никому из них в голову не пришло арестовать его.

— Простите, ваше величество, мне все это известно. Потому-то друзья мои и не повезут господина кардинала к этим господам: каждый из них преследует в этой войне свои собственные интересы, и кардинал, попав к ним, сможет дешево отделаться. Нет, они доставят его в парламент. Правда, членов этого парламента можно подкупить в розницу, но даже господин Мазарини недостаточно богат, чтобы подкупить их гуртом.

— Мне кажется, — сказала Анна Австрийская, бросая на д’Артаньяна взгляд, который у обычной женщины мы назвали бы презрительным, а у королевы — грозным, — мне кажется, вы мне угрожаете, мне, матери вашего короля!

— Ваше величество, — сказал д’Артаньян, — я угрожаю, потому что вынужден к этому. Я позволяю себе больше, чем следует, потому что я должен стоять на высоте событий и лиц. Но поверьте, ваше величество, так же верно, как то, что в груди у меня — сердце, которое бьется за вас, — вы были нашим кумиром, и — бог мой, разве вы этого не знаете? — мы двадцать раз рисковали жизнью за ваше величество. Неужели вы не сжалитесь над вашими верными слугами, которые в течение двадцати лет оставались в тени, ни словом, ни вздохом не выдав той великой, священной тайны, которую они имели счастье хранить вместе с вами? Посмотрите на меня, — на меня, который говорит с вами, — на меня, которого вы обвиняете в том, что я возвысил голос и говорю с вами угрожающе. Кто я?.. Бедный офицер без средств, без крова, без будущего, если взгляд королевы, которого я так долго ждал, не остановится на мне хоть на одну минуту. Посмотрите на графа де Ла Фер, благороднейшее сердце, цвет рыцарства: он восстал против королевы, вернее, против ее министра, и он, насколько мне известно, ничего не требует. Посмотрите, наконец, на господина дю Валлона — вспомните его верную душу и железную руку: он целых двадцать лет ждал одного слова из ваших уст, — слова, которое дало бы ему герб, давно им заслуженный. Взгляните, наконец, на ваш народ, который должен же что-нибудь значить для королевы, на ваш народ, который любит вас и вместе с тем страдает, который вы любите и который тем не менее голодает, который ничего иного не желает, как благословлять вас, и который иногда… Нет, я не прав: никогда народ ваш не будет проклинать вас, ваше величество. Итак, скажите одно слово — и всему настанет конец, мир сменит войну, слезы уступят место радости, горе — счастью.

Анна Австрийская с удивлением увидела на суровом лице д’Артаньяна странное выражение нежности.

— Зачем не сказали вы мне все это прежде, чем начали действовать? — сказала она.

— Потому что надо было сначала доказать вашему величеству то, в чем вы, кажется, сомневались: что мы все же кое-чего стоим и заслуживаем некоторого внимания.

— И как я вижу, вы готовы доказывать это всякими средствами, не отступая ни перед чем? — сказала Анна Австрийская.

— Мы и в прошлом никогда ни перед чем не отступали, — зачем же нам меняться?

— И вы, пожалуй, способны, в случае моего отказа и, значит, решимости продолжать борьбу, похитить меня самое из дворца и выдать меня Фронде, как вы хотите теперь выдать ей моего министра?

— Мы никогда об этом не думали, ваше величество, — сказал д’Артаньян, со своим ребяческим гасконским задором. — Но если бы мы вчетвером решили это, то непременно бы исполнили.

— Мне следовало это знать, — прошептала Анна Австрийская. — Это железные люди.

— Увы, — вздохнул д’Артаньян, — ваше величество только теперь начинает судить о нас верно.

— А если бы я вас теперь наконец действительно оценила?

— Тогда ваше величество по справедливости стали бы обращаться с нами не как с людьми заурядными. Вы увидели бы во мне настоящего посла, достойного защитника высоких интересов, обсудить которые с вами мне было поручено.