Рис Сент-Мор, с недавнего времени лорд Эшуорт, был сломленным человеком.

Фигурально говоря.

К двадцати годам он ухитрился дважды сломать левую руку, один раз – еще в Итоне, в школьной драке, второй – во время муштры новобранцев. Трещины же в ребрах – этому он счет потерял. Кулаки, врезавшиеся ему в лицо в дымном воздухе баров, несколько раз изменяли форму его носа, на котором в конце концов образовалась не слишком приятная глазу горбинка. Красоты не придавали и десятки шрамов. Незадолго до тридцатого дня рождения мизинец на его правой руке просто отказался сгибаться. А в сырую погоду (вроде сегодняшней?) левое колено пульсировало болью – то была памятка о марше по Пиренеям, когда ему удалось выжить в битве при Нивеле, но только затем, чтобы на следующее утро мотыга фермера-баска с силой опустилась на его колено (тогда Рис перед рассветом имел неосторожность выйти за границы лагеря, чтобы помочиться).

Сегодня левое колено горело огнем, исходя болью, пока Рис тащился через гранитное сердце Девоншира, ведя лошадь по темной дороге. Влажность была необычайно высока, и в воздухе висели туман и морось, так что было трудно дышать. Он почти ничего не видел перед собой и именно поэтому решил спешиться и вести коня в поводу.

Отвратительная видимость и окружающая местность, усеянная камнями и болотами, способными засосать человека, были почти верными гарантиями получить очередное увечье.

Но Рис беспокоился за коня, а за себя – нисколько. Мало того, если бы он считал, что эта Богом забытая пустошь способна отнять у него жизнь, то с радостью оседлал бы жеребца и ринулся бы во тьму.

Но он заранее знал, что ничего не выйдет. Как обычно. Знал, что останется с мертвой или охромевшей лошадью, возможно – еще с одним треснувшим ребром и с тем же роковым проклятием, что преследовало его с детства, с нежеланной, незаслуженной и совершенно бесполезной удачливостью.

И какое бы несчастье ни постигло его в эту или в любую другую ночь, Рис Сент-Мор был обречен его пережить.

Ветер усилился, а плетущийся в поводу конь замедлил шаг. Пробормотав ему несколько ободряющих слов, Рис продолжил путь и поднял воротник плаща, чтобы уберечься от заползавшего повсюду холода.

«Хотя я иду через долину теней смерти, я все же не стану бояться зла…» – говорил он себе.

Он шел через эту долину долго… очень долго. И забрел так далеко, что чувствовал, как ноги в сапогах превращаются в пыль, а воздух в легких горит, точно едкая сера. Живой призрак – вот кто он на самом деле. Он вернулся с войны, унаследовал титул барона, и сейчас его единственный долг – преследовать английских аристократов. Да-да, маячить в уголках бальных залов, терроризировать хрупких молодых леди и заставлять джентльменов в смущении потирать виски при взгляде на извилистый шрам, уродовавший его, Риса, лоб.

За очередным поворотом дороги из тумана возникло знакомое видение. Если он хорошо помнил эти места, то была крошечная деревушка Бакли-ин-зе-Мур, издалека казавшаяся жалким скоплением янтарных полосок на фоне черного неба.

Жеребец, почуяв близость сена и безопасности, зашагал бодрее, и вскоре перед ними появились строения из камня и глины. Рис понял, что было еще не столь поздно, как ему казалось; во многих коттеджах горел свет, и окна походили на желтые глаза, выглядывавшие из-под черепичных шляп-крыш.

Рис остановился посреди дороги и, стряхнув с ресниц мелкие капли влаги, устремил взгляд в направлении старой гостиницы. Он отсутствовал четырнадцать лет, но все та же вывеска поскрипывала на цепях над дверью. И на ней виднелись все те же выведенные золотистой краской буквы – «Три гончие». А пониже – изображение трех собак, готовых пуститься по следу дичи.

Взрыв грубого смеха раздался за одним из окон. Очевидно, у старого Мэддокса дела шли неплохо.

Хотя конь в нетерпении рыл землю копытом, Рис стоял неподвижно, пристально разглядывая гостиницу. Потом наконец поднял глаза к небу. Туман, покрывший деревню подобием белой ваты, устилал и скалистые вершины холмов, вздымавшихся чуть поодаль. Без их зловещей темной тени деревушка Бакли-ин-зе-Мур, это ненавистное место, которого он избегал всю свою жизнь, казалась почти… милой. Очаровательной. Приветливой.

При этой мысли Рис едва не рассмеялся.

Ему тут вряд ли окажут приветливый прием.

Не успела эта мысль промелькнуть у него в голове, как дверь гостиницы распахнулась. Луч света лег на ступени крыльца. Смех же, услышанный им ранее, усилился до рева, подкрепленного звоном бьющегося стекла. И тут же раздался крик:

– Ты, ублюдок! Сукин сын!

О, такого рода прием был ему хорошо знаком. Именно этого он и ожидал. Но если только старые суеверия не оказались верны и какая-то ведьма не предсказала его появления, то Рис знал: эти слова не могли адресоваться ему. Вряд ли кто-то узнает его, ведь в последний раз он был здесь семнадцатилетним юношей.

Движимый любопытством, с наслаждением вдыхая запахи эля и горящего в печи торфа, он остановился на пороге.

Таверна была забита людьми. Как всегда. В ней едва хватало места для маленькой барной стойки, полудюжины столиков и разнокалиберных стульев и табуреток. И сейчас, словно знаменуя прибытие Риса, здесь царил полнейший хаос.

– Давай! Врежь ему! Да покрепче!

Двое дюжих дикарей посреди комнаты медленно ходили по кругу, выплевывая ругательства, а остальные тем временем отодвигали столы и стулья. Тот из драчунов, что был повыше, неловко взмахнул рукой, но ударил только воздух. Зато по инерции влетел в объятия одного из зевак. Тот оскорбился и оттолкнул болвана. И уже через секунду завязалась всеобщая драка – по всей комнате мелькали кулаки.

Стоя незамеченным в темном проходе у двери, Рис переступал с ноги на ногу – его одолевала жажда крови. Когда-то в молодости он ринулся бы в самую гущу драки, лишь бы ощутить жаркое биение пульса, жалящее прикосновение осколка стекла, царапающего кожу, и вкус крови во рту. И даже сейчас он испытывал странное возбуждение. Оказывается, он был еще жив…

Но больше не молод. Война утолила его жажду драк и боли. И он давно уже не считал себя живым.

Минуты через две общая свалка распалась. И снова два болвана, задыхаясь, стояли лицом к лицу – они явно жаждали большего. И оба глупо ухмылялись – словно привыкли к таким субботним забавам. Впрочем, возможно, так оно и было.

Да и какие еще развлечения на этих пустошах? Только пьянство и стычки…

Внимательно изучив их лица, Рис задался вопросом: уж не братья ли эти двое? Хотя, возможно, кузены. У того, кто повыше, были расплывчатые черты лица, у того же, что покороче, – клюв, как у хищной птицы. Но глаза у обоих были одного унылого оттенка голубого, и в них отражалась абсолютно одинаковая пустота. А на лицах были написаны глупость и тупое упрямство.

Тот, кто покороче, схватил низкую табуретку и стал вертеть ею перед противником, словно дразня быка. И Бык не выдержал. Попытался нанести удар поверх табурета, но ничего не вышло. Рука просто не достала до противника. Тогда Бык схватил подсвечник и стал им размахивать.

Клюв отшвырнул табурет, разлетевшийся на части при ударе о камин. Бык на секунду отвлекся, а Клюв прыгнул к столу, все еще накрытому к ужину. На белой скатерти, усеянной крошками хлеба, по-прежнему стояли полупустые тарелки.

Рис нахмурился. Когда это старый Мэддокс обзавелся такой роскошью, как скатерти?!

Но все эти мысли вылетели у него из головы, когда Клюв выхватил нож.

– Я научу тебя, как замахиваться подсвечником, шлюхин ты сын! – прорычал он.

Все присутствующие замерли. А Рис оттолкнулся от дверного косяка и выпрямился, намереваясь вмешаться. Уж если в ход пошли медный подсвечник и нож, кого-то могли серьезно покалечить, если не убить. Как ни устал Рис от драк, еще больше он был утомлен видом умирающих.