Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы браслет, который она поцеловала, как бы ещё раз подтверждая свои обеты, и они вместе прошли в парк, где на одной из уединённых скамеек нашли печального и задумчивого Генри.

— Что же ты сидишь здесь один. Генри? — спросил Флорентиец.

— Ваши приказания я выполнил, лорд Бенедикт. Я обошёл весь парк и, признаться, огорчился, не найдя в нём вас и мамы. Мне так хотелось побыть с вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.

Голос Генри, прежде резкий и сухой, звучал нежно и ласково. Взгляд его, открытый, прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.

— Боже мой. Генри, где ты взял этот голос и этот взгляд? У меня даже сердце забилось. Ты сказал эти слова точь-в-точь как мой брат Эндрью, твой дядя. Ты — типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были живым воплощением моего брата.

— Ретедли? — в полном изумлении сказал Генри. — Ты, мама, что-то путаешь от волнений последних дней.

— Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты — Ретедли. Сын Ричарда Ретедли, барона Оберсвоуда. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так как отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через несколько дней после смерти твоего отца, не оставив завещания. Я пришла в дом к его матери, но меня не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок на свете много. Теперь выяснилось, что дед оставил мне весь капитал, которого он лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная всё, скрыла эго от меня. Я была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж за твоего отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с твоим отцом, но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты — родной и законный сын Ричарда Ретедли.

Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:

— Это ещё не всё. У моего брата, о котором я думала как о величайшем и счастливом певце и который стал пастором, было, оказывается, две дочери. Одну из них мы знаем, это Алиса, нам предстоит узнать ещё вторую — Дженни.

— Приди в себя. Генри, друг, — пожимая руку Генри и улыбаясь сказал Флорентиец. — Тебе предстоит ещё такая масса новых положений, что прежде всего я тебе советую: подружись поближе с Алисой. Она всё тебе расскажет о своей семье и об отце, а как тебе стать почтительным племянником лорда Джемса, думаю, этому тебя теперь учить не надо.

Навстречу трём собеседникам уже шли остальные члены общества, приглашая их в дом к завтраку.

Леди Цецилия, как все цельные натуры, приняв решение, уже не знала колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы трудности ни предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.

Дни мелькнули, пора было ехать в Лондон. Лорд Бенедикт предложил леди Цецилии и Генри поселиться в его лондонском доме, чтобы не возиться с квартирами и обиходом и иметь по возможности больше времени быть подле во время сложных нотариальных дел, связанных с получением капитала.

Леди Цецилия как бы запнулась, прежде чем дать согласие, но, вспомнив свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью приняла предложение за себя и сына.

Вполне благополучно и весело совершился переезд всей семьи в Лондон. Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил взрастил он в себе за время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила их в ещё большей взаимной дружбе.

Встретившись с Лизой, с тем же, что и он, нетерпением ждавшей возможности поговорить без помехи со своим женихом, капитан повёз её в свой маленький, по его словам, коттедж. Он оказался прелестным, правда одноэтажным, но поместительным и уютным старинным особняком. Когда-то это была холостяцкая обитель деда, пожелавшего отдать её внуку Ричарду. Но после ссоры, вполне сознавая свою ошибку, упрямый дед всё же завещал дом Джемсу, которому в то время было всего двенадцать лет. Дом так и простоял много лет заколоченным.

Когда капитан впервые вошёл в него, на него пахнуло такой стариной, о которой сейчас и думать забыли в Англии, поддаваясь модным течениям. Дед собрал в этом доме всё самое лучшее из мебели, хрусталя, скульптуры и фарфора, чем владели его предки. Не только кусочек старой Англии, но много венецианских кружев и стекла, несколько исключительной художественной ценности картин и ковров, музейных столов и старинный гобелен обнаружил здесь капитан. Дом стоял на холме и был окружен садом, и улица спускалась вниз, вся в зелени садов. Правда, до центра было далеко, но капитан не сомневался, что Лизе дом понравится, и решил поселиться в нём с женой.

Отделав заново некоторые из комнат, подновив другие в их прежнем старинном стиле, капитан очень радовался, что его родным ни разу за столько лет не приходило в голову проведать дом, хотя ключи у них были. Леди Ретедли была поражена, когда узнала, что сын предполагает поселиться с семьей в дедовском особняке.

— Да разве там есть что-то ценное? Ведь дедушка говорил мне, что дом пуст.

— Ценное, матушка, понятие растяжимое. На ваш с Ревеккой вкус там, быть может, и нет ничего ценного. На мой и, надеюсь, моей будущей жены — там будет уютно и красиво, а главное, радостно.

Крайне недовольная тем, что ей не только отказано в покровительстве будущим родственникам, но что сын даже не собирается спрашивать ни мнения, ни советов у матери, леди Ретедли замолчала, всем своим видом выражая негодование. Однако уверенная, что сына её околдовала жадная особа; благородная леди решила быть разумной и политичной, выказывая как можно больше внимания сыну, но всячески язвя будущую родню и особенно — невестку.

Капитан ни словом не обмолвился Лизе, как выглядит их будущее жилище. И девушка, хотя и знала своего жениха как натуру художественную, делавшую красивым всё, к чему бы ни прикоснулись его ловкие руки, думала тем не менее, что это будет обычный приличный дом. Она заранее обрекла себя на печальную участь светской дамы, хотя сердце её бунтовало против пустой и бессодержательной жизни, какую ей приходилось наблюдать в своей среде.

Дилемма любви к человеку и любви к искусству беспокоила Лизу. Здесь мог таиться простор для размолвок и взаимных разочарований. Сердце Лизы часто болело, когда она думала о будущей семейной жизни. Но она ни разу не высказала Джемсу своих сомнений, и все они испарялись, когда она видела его твёрдо смотревшие жёлтые глаза или замирала под его поцелуем.

В этом настроении Лиза пребывала и сейчас. Но как только капитан открыл входную дверь и она очутилась в большом холле с потолком из огромных старинных балок, с высокими, деревянными же панелями, потемневшими от времени, с гигантским камином, где весело трещал огонь, с множеством цветов в старинных вазах, — у неё вырвался крик восторга и, забыв все приличия на свете, она бросилась на шею жениху.

Чем дальше шла Лиза со своим будущим мужем, тем яснее становилось ей, что он поймёт её сердце, что у неё не будет тайн, что их не разъединит ревностью её искусство.

— Ну, теперь мы входим в твою святая святых, — сказал капитан, подводя Лизу к небольшой двери, которую скрывал редкий по красоте ковёр. — Не знаю, угадал ли я. Понравится ли тебе этот уголок. Но я вложил в него всю любовь, всё понимание художественного вкуса, на какое я способен.

Капитан отворил дверь, но ставни комнаты, куда они вошли, были закрыты, и Лиза не могла видеть ясно того, что её окружало. Как только капитан открыл ставни и солнце ворвалось в комнату, Лиза увидела, что стоит в небольшом помещении, из которого идут двери направо и налево. На самой середине на тяжёлом старинном постаменте стояла белая статуя Будды, державшего на вытянутой руке чашу. Глаза его смотрели прямо перед собой, точно приветствуя вошедших и прося положить в его чашу всё самое высокое, самое чистое в душе. Пол был застлан светлыми японскими циновками очаровательной работы и тонов, и такими же циновками были затянуты стены. По углам и у стен стояло несколько низких диванов, низеньких восточных столиков с инкрустацией из перламутра и таких же табуретов. Лиза смотрела в лицо встретившего её Будды, которое сияло божественной добротой и состраданием, и по лицу её катались слёзы.