Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить её сегодня, она и мать, обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, ощущая себя запертой в клетке и лишённой свободы жить и действовать, как хочется. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. За несколько последних дней она только сделала открытие, что он её стесняет, что незаметно для себя она стала подчиняться ему. Самовластная Дженни уже не могла спорить, когда ей предлагалась какая-то программа действий, глаза жениха, вроде и ласковые, смотрели на неё пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни. Прикосновение жениха было ей неприятно, словно при этом чья-то чужая воля вливалась в неё. Дженни внутренне бунтовала, но внешне оставалась спокойной, не имея сил возражать. Хотя стоило ей остаться одной, его власть над ней сразу же теряла силу и Дженни становилась сама собой.

Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет её решение пойти к лорду Бенедикту и что надо спешить. Слёзы застлали глаза Дженни, она решительно поднялась, чтобы ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь сильно постучали, и голос её жениха властно потребовал, чтобы Дженни вышла. Защищенная запертой дверью, возмущённая неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить её в покое.

— Как могу я оставить вас в покое, когда здесь умирает ваша мать?

Перепуганная Дженни бросилась открывать дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с её женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на неё жёсткими чёрными глазами, пылавшими, точно угли. "Я тебя научу слушаться", — казалось, говорили эти страшные глаза. Ужас приковал Дженни к полу, и она лишь тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:

— Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя. Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, ей станет лучше.

Ничего не соображая, кроме: "Слушайся, слушайся", которое ей говорили эти глаза, Дженни ввела мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване; страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. Представив пасторше своего дядю, только что приехавшего из Константинополя, чтобы немедленно же ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав её ручку, одеться и поехать с ним на примерку. Свадьба их должна состояться завтра, как того требуют прибывшие. У Дженни не было сил протестовать. Её удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей таким отвратительным.

— Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне на всём свете человека, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, — трещала пасторша, лишь несколько распрямившаяся.

Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:

— Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и её матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам нашей восточной вежливости. — Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе её руки и поцеловал одну за другой, ей показалось, что это приблизилась к ней змея. Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но чёрные глаза, острые, бегающие, словно шарили в её душе и мешали ей выполнить своё желание.

— Скоро, скоро, милая моя, вы станете Дженни Седелани, а не Дженни Уодсворд, и я буду иметь право на более нежный привет своей племяннице. Пока же примите от меня маленький подарок. Это ожерелье голубого восточного жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам компасом в жизни. Ни днём, ни ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнёт его на вас, и ничья рука, кроме моей, не сможет его расстегнуть, — всё так же ласково улыбаясь, говорил синьор Бонда. Он ловко надел на шею Дженни, безмолвно перед ним стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул тайный замочек, так ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов, что отыскать его было невозможно. Когда ожерелье заиграло всеми цветами радуги на белоснежной шейке Дженни, необычайно выгодно оттеняя её бледность, рыжие волосы и тёмные глаза с тонкими тёмными бровями, пасторша в полном восторге закричала:

— О Дженни, дитятко моё, ни одна красавица мира не может соперничать с тобой. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса лопнет от зависти, увидев тебя в этом ожерелье.

— Ничего, мамаша, — ответил синьор Бонда, отходя от Дженни к дивану леди Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму по плечу, издал коротенький смешок и продолжал: — И для второй вашей дочери подарочек не хуже найдём. Только привозите её скорее домой.

Армандо увлек свою бессловесную невесту в её комнату и здесь сказал ей властно, к чему она так не привыкла:

— Одевайтесь поскорее, у нас мало времени. От портнихи мы проедем к дяде, который к тому времени уже возвратится домой. Там вы познакомитесь с его другом, приехавшим вместе с ним из Константинополя. Это дядя моего друга Анри Дордье — Мартин Дордье. Но он такой весельчак и острослов, что иначе как весёлый Дордье или Марто его никто не величает. Мы все зовём его месье Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из себя Мадонну, если он допустит некоторую вольность в своих речах. Бывает, он и руки распускает, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее же, Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. — Армандо пожал руку невесте, закрыл дверь её комнаты и уже из-за двери прибавил: — Наденьте чёрный шёлковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принёс вам вчера, и никаких больше украшений, которыми вы так любите себя обвешивать. Мы будем завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут.

Армандо вышел в зал, и лицо его сделалось расстроенным. Всё в нём выказывало крайнее волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь в комнату пасторши, где слышались смех и весёлый разговор. Через несколько минут показался синьор Бонда.

— Ну-с, мой названый племянничек, как же вы выполнили приказание магистра? — язвительно усмехаясь, спросил он своим писклявым голосом.

— Легко передавать приказания, мой названый дядюшка. Надо было узнать сначала, кто этот старый осёл-адвокат, — и уж тогда посылать его подкупать. Это честный идиот, просто маньяк английской чести. Над ним я не властен, так как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот и вовсе для меня недоступен, ни за одну его страстишку я уцепиться не смог. Не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт инспирирован Анандой. Сегодня Анри узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр, посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал в Лондон? Ведь он всех нас уверил, что Ананда остаётся в Константинополе ещё на целый год. Теперь мы можем всё дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.

— Ну, ты ещё молод, чтобы порицать магистра. Делай, что говорят. Там увидим.

— Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и того, что вы навязали мне в жёны эту красотку, вечно понурую и хмурую, да ещё с вульгарнейшей мамашей.

— Не будем ссориться, племянничек. Как только заполучим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щёчках её зацветут розы, язычок развяжется и, пожалуй, будешь ещё ею доволен. Не задерживайтесь, приезжайте прямо ко мне в отель.