Отпустив повеселевших и успокоившихся карликов, Франциск благословил детей, помог некоторым из них встать с коленей, перецеловал наиболее маленьких и сказал им:

— Запомните, как сегодня вы видели, что вор, укравший ваши игрушки, сам себя наказал, ударив себя же по голове собственной вороватой рукою. Всю жизнь помните это время и это зрелище и всегда знайте: чужое добро ничего, кроме зла, вам не принесет. Любите друг друга, прощайте друг другу, не доносите друг на друга.

Помогайте друг другу во всех тяжелых вещах, старайтесь облегчить каждому его тяжесть дня, и радость будет жить в ваших днях.

Отпустив всех детей и карликов, кроме двух, которым он велел раньше ждать себя, Франциск оставил нас в трапезной вместе с сестрами и братьями ждать его возвращения. Он вышел один.

Мы с Бронским сели на скамью, откуда нам были хорошо видны оба маленьких преступника. Какая это была жуткая пара! Где угодно, в любой кунсткамере, я не мог ожидать подобного отчаяния, какое лежало на этих двух лицах, если это слово можно было применить к этим двум ужасным маскам-пугалам.

Озорник сел на пол, обхватив свою голову руками, он тихо выл и раскачивался, выл, как собака по покойнику. Злющий же метал молнии из глаз; полный ненависти, он делал попытки рукой или ногой ударить своего врага, недавнего приятеля, но каждый раз наносил удары себе самому, что его приводило в совершенное неистовство.

Наконец, потеряв всякое самообладание, он стал буквально бешеным, схватил со стола нож, которым резали в трапезной хлеб, и со всей силы ударил карлика в спину. Но нож скользнул по спине, не причинив карлику вреда, и врезался в собственный сапог поскользнувшегося злодея, разрезал его безобразную, огромную обувь и впился в пол. Сколько ни пытался злодей вытащить нож, все его усилия были напрасны, нож сидел плотно в полу.

Этой сценой были потрясены все присутствовавшие, кроме все так же продолжавшего выть и раскачиваться первого карлика. Он, казалось, никого и ничего не замечал, кроме своего горя.

— Посмотрите, Левушка, какой ужас. Злодей не нож старятся высвободить, а он руки своей не может оторвать от ножа, точно невидимая сила гнет его всего к земле.

Это приводит его не только в бешенство, но и в неистовый ужас, — шепнул мне Бронский.

Я пригляделся к действиям злодея и действительно заметил, что он прилагает все усилия, чтобы оторваться от ножа. Разогнуться он никак не мог и наконец с воем упал на пол, колотя ногами.

На этом месте представления дверь открылась и вошел Франциск. Раскачивавшийся и вывший карлик мгновенно перестал и раскачиваться и выть, встал и робко заковылял через всю комнату к Франциску.

— Я понял, все понял, святой отец, я знал и раньше, что ты святой, но уж очень я был зол на тебя. Теперь уж совсем знаю, что ты святой, а я пропал. Сейчас ты защитил меня, — он указал на нож и валявшегося на полу карлика. — Там, — он махнул рукой куда-то в пространство, — меня никто не спасет. Я пропал. Вот возьми, это дал мне старик, которому ты велел учить меня грамоте. Он мне надел, сказал, что это крест и он спасет меня от беды. Да, видишь сам, не спас. Пришла беда, и не спас, — почти прошептал несчастный.

Он был истинно, глубоко жалок, и у меня даже слеза была готова скатиться из глаз.

— Меня не спас этот амулет, он, наверное, не для злых сделан. Он для добрых — ты добрый, возьми, спасет, — совал он своими дрожащими ручонками крест в прекрасную руку Франциска. — Ах, мне бы амулет для злых: змею с глазом, тогда бы я не пропал, она бы защитила. Но тот амулет дорогой, его мне не достать. Пропал я. Прости, если можешь. Понял я, о чем ты говорил про верность. Только уж поздно теперь, все равно там убьет, если здесь не убил, — снова показал он на лежавшего на полу злодея.

— Бедный брат мой, — тихо сказал Франциск, так нежно, ласково, столько нечеловеческой доброты и любви было в его словах, что слезы покатились по моим щекам, я готов был броситься к ногам Франциска и молить его о пощаде карлику. — Не один ты виноват, что жизнь здесь оказалась трудной для тебя, — чуть помолчав, продолжал Франциск. — Я не устоял против твоих молений и взял тебя сюда, хотя видел, что ты еще не готов. И всю твою вину я беру на себя. Вот тебе тот амулет, о котором мечтаешь. Но не думай, что то амулет злых. Это амулет Великой Любви, которая посылает его тебе в помощь и спасение. Если будешь носить его на руке и будешь чист сердцем, ни один злой не сможет ни ударить тебя, ни подчинить твою волю злу. Но для этого ты должен помнить обо мне, оставаться мне верным. И если будешь верен, я часто буду тебе помогать в твои тяжелые минуты. Три вещи ты должен помнить:

Ничего ни у кого не воровать.

Стараться всюду пролить мир, неся мой образ в сердце.

Не только не убивать людей, но и никогда не бить ни людей, ни животных.

Тогда мой браслет защитит тебя. Если проживешь, как я сказал тебе сейчас, не только увидишь меня, но и вернешься ко мне.

Франциск вынул из кармана красный платок, развернул его и вынул из него прелестный детский браслет, изображавший змею, кусавшую собственный хвост. В голове змеи сверкал крупный рубин. Франциск надел браслет карлику на руку, и пределов его счастью не было. Он целовал ноги Франциска, льнул к его рукам, смеялся и плакал одновременно.

— Помни же, то Великая Любовь посылает тебе свой дар верности и помощи. То амулет добрых, побеждающих зло своей чистой любовью. Встань и подойди сюда, — приказал Франциск звенящим голосом лежавшему на полу карлику.

— Видишь, не могу, нечего больше и пытаться. Чуть спину не сломал и не могу разогнуться, — отвечал тот, точно выплевывая проклятия.

— Встань, я сказал, — раздался снова голос Франциска, и я еще раз вспомнил Ананду и его "звон мечей".

Точно пружиной поднятый, карлик вскочил с земли и ни минуты не медля подошел к Франциску. Странная происходила с ним вещь. Первые шаги он шел в полном бешенстве, кривляясь и как бы стараясь сбросить с себя какие-то стягивающие его плечи и руки веревки, потом на его лице стало меньше гримас, на половине дороги гримасы исчезли и появилось какое-то робкое выражение, совсем неожиданное у этого зверя. Когда же он подошел вплотную к Франциску, то нечто вроде мольбы, восхищения и удивления застыло в его ужасных глазах. Это выражение делало даже этого урода более достойным человеческого имени.

Минуту-другую молча смотрел на него Франциск, держа в руках тот красный платок, из которого он вынул браслет-змею первому карлику. Потом внезапным и резким движением он бросил свой платок на голову карлика, и, не отрывая взгляда от маленькой фигуры укрощенного злодея, сказал тихо и четко:

— Левушка, оботри моим платком лицо и руки несчастного.

Я так был не приготовлен к обращению Франциска ко мне, так «наблюдал» сцену действий, вместо того чтобы действовать самому в своем духе, что не сразу сообразил и потому несколько коротких мгновений промедлил, что заставило Станислава одернуть меня.

Я бросился выполнять приказ моего дорогого друга, отер лицо и руки карлика, усердно призывая на помощь Флорентийца. Карлик не только не протестовал, как я ожидал, но, поняв, что я хочу вытереть его руку повыше, оттянул сам рукав своей куртки до локтя, подставил вторую руку и, когда я кончил, засмеялся в полном удовольствии. Он робко посмотрел на Франциска и потянул из моих рук его платок.

— Оботри ему шею и верх груди и повяжи платок на шею, — снова сказал так же тихо и четко Франциск.

Когда я выполнил и это приказание, он обратился к карлику, державшему концы платка обеими своими руками. Мне казалось, что сейчас для карлика нет сокровища драгоценнее этого красного платка. Глаз своих он с Франциска не спускал и ловил каждое его слово, стараясь вникнуть всеми силами в смысл того, что слышал.

— Я даю тебе этот платок, чтобы ты понял, что я тебя не отвергаю и сейчас, как не отверг твоих просьб, клятв и молений в первый раз, когда увез тебя с собою от твоих ужасных хозяев, их сов, заклятых троп и змей. Ты утверждал, что умен, умнее всех карликов, что тебя, как самого умного, ловкого и хитрого, твои хозяева сделали вожаком целого звена. Ты доказывал мне, что умом понял выгоду быть честным, что ты хочешь жить в мире, среди мирных, а не злых. Я знал, что ты не сможешь жить в мире добрых, но я пожалел тебя, пожалел всем сердцем, хотя ум говорил мне, что я не прав, что я тебя не спасу, но, преступив положенную мне черту действий, возьму на себя тяжелую ношу, которой на меня никто не возлагал, наберу себе еще долгов и обязанностей, которых мне никто не предписывал. Так и случилось, как думал мой ум. Любовь моя действовала не в гармонии с ним, и я должен принять от тебя тот удар, которого мне никто, кроме меня самого, не готовил. Ты этого понять не можешь, так как любовь твоя еще спит и ты не смог ее пробудить и освободить среди мирных и добрых, доброжелательных к тебе братьев.