Раданда улыбнулся, положил мне свою крохотную ручку на голову и близко посмотрел мне в глаза, — Велик и далек твой путь, дитя мое. Сейчас ты еще дитя, и то уже многое можешь. Но будет время, и не обо мне, а о многом большом напишешь. Теперь же иди спать. Завтра я сам пойду с тобою по колонии Дартана. Там многому научишься и многое-многое из векового страдания людей прочтешь. Не жди И., ложись спать. Мы с ним обойдем еще кое-кого, кто в эту ночь нуждается в утешении.
Раданда перекрестил меня. Мне стало необычно легко радостно. Я точно в сказке, все забыл и, взявши Эта на руки, пошел к себе. Как я был благодарен Раданде! И, с другой стороны, как я понимал свою детскость! Еще и еще раз я увидел, как устойчива должна быть гармония в человеке, чтобы он мог чего-либо достичь в деле дня, и какое мужество должна нести в себе сила мужчины.
Уложив спать Эта, я благословил все живое во Вселенной, благословил милосердие моих наставников и лег на свою полотняную постель, впервые ясно сознавая, что стою на грани от детства и юности к зрелой молодости.
Ночь минула быстро. Я проснулся от гудения колокола и толчков Эта. На этот раз я уже ясно и твердо помнил, где я, кто и что вокруг меня. Первым, что бросилось мне в глаза, была записка И., лежавшая на стуле рядом со мной.
"Как только встанешь и приведешь себя в порядок, приходи в покои Раданды возле трапезной. Эта оставь у Мулги. Раньше, чем уйдешь из дома, зайди к Андреевой и передай ей, что я поручаю ей на сегодняшний день Бронского, Игоро и Герду. Пусть до самого ужина проведет с ними день и распределит в нем занятия как сама найдет нужным".
Записка И. окрылила меня. Быстро справившись с делами, я полетел в покои Раданды. По дороге я несколько раз возвращался мыслью к Наталье Владимировне и не мог разгадать почему, когда я передавал ей поручение И., она пристально вглядывалась в меня и сказала: "Счастливец, Левушка". Мысли мои перескочили с нее на ее близкого и неразлучного друга в Общине Али — Ольденкотта. Только сейчас я сообразил, что я его нигде не видел с самого въезда в Общину Раданды, что он не жил в нашем домике, не бывал с нами в трапезной и что я о нем ничего не слышал все эти дни. Я решил немедленно же спросить у И. об этом милом и чудном добряке, но, пока шел, поостыл в своем решении, вспомнив, что любопытство во мне не может порадовать И. Должно быть, для Ольденкотта, как и для Зейхеда, которого я тоже не видел в Общине, предназначался особый путь уединения. Весь под впечатлением этих мыслей, я сдал Мулге Эта, что было принято обоими новыми друзьями более чем благосклонно, и постучался в дверь Раданды. Он сам открыл мне и, хитро оглядывая меня с ног до головы, сказал:
— Беги скорее в душ, пока И. тебя не видел. Где это ты так запылился, точно по пустыне бежал?
Я посмотрел на свои сандалии, которые так недавно усердно чистил и завязывал, переконфузился и даже расстроился: и сандалии, и весь подол платья — все было серым от пыли. Увлеченный размышлениями и жаждой поскорее свидеться с И., я забыл об осторожности и легкости походки. Извинившись перед Радандой, я помчался в душ. Тут уж я сам прочел себе предлинную нотацию и, наконец, очутился в приличном виде перед И. Мой снисходительнейший наставник ни единым словом не дал мне заметить, что знает о моей неловкости, не укорил за опоздание, но ласково со мной поздоровался. Пройди, Левушка, на балкон, там тебе оставлена еда. Кушай не спеша и вернись сюда. Ты пойдешь с Радандой, как он тебе обещал, по сектору Дартана. С ним же возвратишься обратно и поедешь со мной навстречу возвращающемуся Яссе.
Навстречу дорогому, любимому Яссе! Тут я понял, почему сказала мне Андреева: "Счастливец, Левушка!" Да, действительно, я был счастливцем. Широко раскрылись двери моего сердца не только для Яссы, который — я был убежден — возвращался победителем, но для всего мира, точно вместившегося во мне. Открылось мне, как глубоко надо проникать в сознание встречного человека. Я ощутил живыми и действенными вечерние слова Раданды, что надо уметь не только встать в обстоятельства человека и отразить их в слове, но и оправдать каждого, понимая это слово не как быт его произносит, но как чистое сердце может воспринять в себя вечный путь ближнего. Я шел, и радость пела во мне, хотя я отлично понимал: того, что я достиг сегодня, завтра будет уже мало. Все же я был счастлив, не мог не улыбаться, и все, кто встречался мне, отвечали мне улыбками.
"Путь радости — путь счастливых избранников", — вспомнил я слова И. И впервые я оценил свое величайшее счастье, осознал на опыте дня, что иду путем творческой радости, внутри меня живущей.
Я быстро покончил с завтраком, и это казалось мне сегодня скучной необходимостью. Я возвратился к И., где меня уже ждал Раданда с посохом в руках.
Когда мы вышли на яркое солнце, я в первый раз имел возможность рассмотреть лицо настоятеля на полном свету. Я увидел, что старость Раданды, которая так поразила меня в момент первой с ним встречи, выражалась не в морщинах, а в какой-то особенной серьезной мудрости. Кожа была гладкая, темная, как древний пергамент.
Добрые глаза, ясные, светились как лампады. И цвет их все время менялся от голубого к фиолетовому. Вся его фигура, как всегда окруженная светящимся радужным шаром, была прямой, и я теперь не понимал, почему Раданда в первую минуту встречи и в трапезной показался мне таким древним. И вместе с тем я и сейчас воспринимал его необычайно древним, точно он жил уже века.
— Не углубляйся в преждевременные вопросы, друг. Думай только о поручении Дартана. Оно составляет твое главнейшее «сейчас».
Неожиданно для меня Раданда свернул в тенистую аллею.
Голос его звучал добротой. Но если перевести на язык музыкального восприятия, то интонация его была для меня неожиданностью. В тоне его не было строгости, но такая огромная серьезность, которая сразу напомнила мне, к какой священной и ответственной задаче я готовился приступить. Лицо Раданды, когда он посмотрел на меня, было похоже на лик одного из святых, которых так любят изображать русские живописцы светящимся. Из его глаз, лба, горла точно выскакивали искры рубинового цвета и кололи меня, как маленькие электрические разряды. Сначала они только кололи меня, но через несколько минут я стал чувствовать такую бодрость и радостность, такая сила мира окружила и проникла в меня, что я невольно прильнул к Раданде и поцеловал его сухонькую ручку. Он ответил мне пожатием и притянул к себе.
— Мы с тобой подходим к часовне радующихся, дружок. Ее происхождение очень, очень древнее. По преданиям, она была основана Божественной силой в незапамятные времена. Тогда, когда пустыня была морем, а место, где теперь Община, — островом. В противоположном конце, за уединенным скитом, есть такого же древнего происхождения вторая часовня — часовня плачущих. Когда созреешь, окрепнешь духом, чтобы нести утешение и оправдание плачущим, мы с тобой пройдем и в ту часовню. На этот раз мы припадем к стопам дивной статуи Великой Матери, высеченной из никому не ведомого камня. Говорят, она высечена из белого коралла, но я знаю, что не так называется этот материал. Ты сам увидишь, что сияние статуи, ее пропорциональность и красота, все линии, создающие одно гармоничное целое, не могли быть созданы рукой простого ваятеля. Скульптор обладал не только даром артиста, но и дух его должен был гореть Огнем Вечного. Поэт, ее сотворивший, не знал ни одного мгновения меркнущей Радости, иначе он не мог бы создать подобной красоты. Надо было носить ее в себе, чистую, неомрачаемую Радость, чтобы каждое сознание, преклоняющееся в чистоте перед этим отражением его духа, его живого Единого, укреплялось и собиралось в непобедимую силу Радости. Сама жизнь одухотворяла ваятеля и одухотворяет до сих пор его произведение. Преклоняясь перед хранимым здесь изображением Великой Матери, которую мы зовем Радостью, надо самому звучать всей полнотой счастья жить, всей верностью заветам своего Учителя, чтобы слиться с той силой, что изливает Великая Мать на каждого склоняющегося пред Нею в своей полной гармонии. Я связал тебя с моей аурой и отдавал тебе искры моей Любви, чтобы ты мог войти в часовню, неся в сердце песнь торжествующей Любви. Возьми мою руку. Слейся с моим Единым.
