Благословенное сердце не отвергло меня. И. открыл мне глаза, над какой пропастью я стоял и куда вел собой Василиона:

Через два часа, в числе еще десяти человек, мы ехали на пароходе на Восток: " — Но вижу, что Вы все так же недоумеваете, какая же связь между рассказанной мною Вам жизнью и Вам. Очень, очень глубокая, Левушка. В последнем разговоре, который вел со мной И. уже здесь в Общине, куда он привез нас после некоторого периода жизни на родине, то есть в оазисе Дартана, потому что мы с Василионом родились и выросли там, он мне сказал: "Не думай, друг, что преданность и самоотверженность, а главное, цельная верность и служение Истине приходят к человеку с годами. Когда ты настолько освободишь свой дух, что перестанешь думать о себе и сможешь видеть окружающих тебя людей такими, как они существуют в действительности, то есть кусками Истины, ты убедишься, что Истина может быть открыта совершенно юной форме, без всяких непременно существующих условий земного бытия. Ты увидишь и убедишься, что древний дух, много потрудившийся для своего освобождения, может быть включен в совершенно юную форму. Ты поймешь, что от ума служить идее нельзя, что надо достичь простоты в своем обращении с людьми. Простота откроет сердце для уважения каждого встречного в его точке эволюции, а уважение к ней раскроет сердце к простой доброте, и ты сам легко постигнешь, что только верность, цельная до конца, приводит человека к гармонии ума и сердца. В первый же раз, как ты увидишь эти три истины в человеке, ты прочтешь и первое ученическое правило: будь готов. Ибо в тот миг ты сам будешь готов к труду Светлого Братства, ты сможешь выполнять его задачи в широком мире". Первый человек, Левушка, в котором я прочел и постиг мои три истины, были Вы. Теперь Вы понимаете, как я тронут и благодарен Вам, первому человеку, на котором я осознал, что вижу, что могу жить свободным, что буду творить на благо и пользу людей. Я счастлив. Мне хочется обнять весь мир и, прежде всего, Вас.

Грегор ласково обнял меня. Нечего и говорить, какой радостью дышало мое ответное объятие.

Едва окончился наш разговор, как широкие двери трапезной открылись и в них показались: И., Ясса, Раданда впереди, Зейхед, Ольденкотт и еще много незнакомых мне людей за ними, а в самом конце, к моему удивлению и огромной радости, я увидел Наталью Владимировну, Бронского и всех остальных ее питомцев сегодняшнего дня. Слава с несколькими молодыми братьями замыкали шествие.

Как обычно, И. сел за стол Раданды, рядом с ним по другую сторону настоятеля сел Ясса. И., оглядывая зал, несколько задержал свой взгляд на нас с Грегором, улыбнулся и поманил нас к себе. Он приказал мне занять место подле себя, Грегор сел рядом со мной. Когда все заняли указанные им места, я очутился напротив Натальи Владимировны, Ольденкотт и Бронский сидели рядом с ней. Мне показалось, что лицо Андреевой печально, что она чем-то расстроена и недовольна. Это было странно, сердце мое так ликовало за Яссу, за всех собравшихся здесь людей, достигших новой ступени в своем освобождении, я никак не мог понять, как можно сосредоточить внимание на себе и быть не в духе. Но мне не пришлось размышлять о моей дорогой подруге, так как Раданда, сделавший братьям знак подавать кушанья, встал и обратился к присутствующим:

— Привет вам, дорогие друзья мои. Сегодня великий день жизни почти для всех, кто здесь присутствует. Мир, великий мир сердца, радость как напутствие в дальнейшие путь — вот что должен испытывать всякий человек сегодня здесь, провожая своих близких в далекий путь нового служения людям. Все, кто еще не смог в эту минуту настроить свой дух на высокий путь мысли о помощи и благословении уходящим отсюда братьям и сестрам, переключите свои мысли, забудьте лично о себе и думайте только о том, чтобы не нарушить общей гармонии токами своей колючей ауры. Проходя день, человек больше всего должен думать, как пронести в себе наибольшее количество мира в дела и встречи. Мир, который проливает одна душа другой, — это тот клей, который стягивает раны раздражения, согревающий компресс к синякам бушующих страстей и бальзам на огорченную душу собеседника. Никогда не забывайте, что вся ваша деятельность, как бы высока она ни была, будет в большинстве случаев трудна нашим встречным, если вы сами будете в бунте и разладе. Наиценнейший труд не будет доступен массам, если выбросивший его в мир труженик был одержим постоянной ломкой в своем самообладании. Его труд, даже гениальный, останется достоянием немногих, так как продвинуть великую или мелкую идею в массу народа может только тот, чьи силы живут в устойчивом равновесии.

Все, уходящие отсюда или остающиеся здесь, установите в себе теперь полное спокойствие, чтобы проведенные здесь минуты были минутами служения Истине, а не только мыслями «о» служении Ей.

Раданда сел. В тишине зала можно было различить даже дыхание отдельных людей.

Братья-подавальщики сменили второе блюдо. Я взглянул на лица людей, сидевших напротив меня, и был поражен, насколько разными были их выражения. Неизменно доброе лицо Ольденкотта сейчас казалось мне вырезанным из камня, так оно было спокойно, решительно, точно раз и навсегда данная клятва, которую никто, ничто и нигде не может поколебать. Андреева, щеки которой были багровы, глаза метали молнии, делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы привести себя в равновесие. Зная ее доброту и огромную доброжелательность к людям в серьезные моменты, помня, как она говорила мне на крылечке о вновь найденной примиренности, я диву давался и не мог понять, что привело ее в такое возбуждение. Переведя взгляд на Бронского, я удивился не менее. Артист, казалось, не существовал в эту минуту здесь, или, вернее, все окружающие не существовали для него. Глаза были устремлены куда-то вдаль, минуя всех сидевших вокруг, фигура вытянутая, напряженная. Приподнятая верх голова, точно он слушал нечто вне комнаты такое значительное и прекрасное, от чего не мог оторваться. Я понял, что его захватил высокий экстаз, что о нем мне думать нечего, что он и Ольденкотт, каждый по-своему, несут Истину в себе и служат Ей всецело, как умеют и могут.

Я вернулся к Андреевой. Посылая ей самую глубокую любовь, я тихонько коснулся цветка Великой Матери, моля Ее пролить мир моей чудесной сестре, похожей скорее на глубочайшее море, чем на земную плоть.

Я ощутил легкий электрический ток, шедший от И. мимо меня, и увидел, как огромное количество рубиновых звездочек летело от него через стол к ауре Натальи Владимировны и мелькало вокруг ее головы и беспокойно двигавшихся рук. Почти мгновенно руки ее успокоились. Еще через мгновение краска отлила от щек, искры огромных глаз превратились в мягкие и ласковые лучи, и, наконец, на устах мелькнуло нечто вроде улыбки. Она посмотрела на И., глубоко вздохнула и благодарно — смиренно благодарно — склонила голову в сторону И. В зале стояла все та же тишина. Только откуда-то издалека — казалось, из очень большой дали — доносилось стройное, прекрасное пение. Точно большой хор, необыкновенный и неземной, пел Гимн Жизни. Спустя несколько мгновений, как проникло в тишину зала это пение, И. встал, поднял руки вверх, как бы призывая Высшие Силы благословить всех собравшихся, затем перекрестил всех широким крестом и заговорил. Боже мой, как много раз слышал я уже речи И. При каких самых разнообразных обстоятельствах я видел его чудесное лицо, и никак не мог привыкнуть к этой красоте, к этой мелодии чудесного голоса и положительно божественной гармонии всего его существа. Всегда поражали меня его речи, но на этот раз его слова пролили особенное успокоение и мир в мое сердце, жаждавшее приобщиться к труду моего дорогого Учителя и друга, снисходительнейшего из наставников.

— Дорогие мои братья, дети, сотрудники и друзья. Не в первый раз я встречаю многих из вас на своем пути. Большая часть из присутствующих здесь сегодня связана лично со мной старинными кармами. Другие из присутствующих связаны не менее крепко с иными членами Светлого Братства, и это не имеет особого значения.