Здесь дело снова пошло легче, и через несколько секунд лестница стояла у ее ног.
Полными слез кроткими глазами она смотрела на меня и тихо-тихо мне сказала:
— Мой друг, мое дорогое дитя, о, если бы Вы знали, чем рисковали Вы, проходя мимо не уставленного книгами куска стены! Простите мне. Еще один раз Вы подаете мне ничем не оценимую помощь, и еще один раз я вношу в свою вечную память благодарности Ваше имя. Но как я сойду на эту лестницу! Ведь она совершено вертикальна.
— Ну, это-то дело уже совсем простое, моя дорогая, — ответил я ей, мигом влез на самый верх лестницы, подхватил Наталью Владимировну левой рукой за талию — и через минуту оба мы стояли у ног Владыки.
Молча, улыбаясь, смотрел он на нас, и от суровости его тона, каким он говорил Андреевой о самообладании, не осталось и следа.
— Труднее смерти выковывание полного самообладания и выдержки для легко возбуждающегося человека, — продолжал Владыка. — А между тем можно много раз рождаться и умирать, имея все данные для высокого слияния с трудом Божественной Силы, и все возвращаться назад, все к тому же препятствию — отсутствию полного самообладания. Ты тащил лестницу с таким смертным трудом мимо рабочего места Санат Кумары в этой лаборатории. Мало того, что вибрации, которыми Он напитал это место, почти невыносимы для твоего физического тела и без моей помощи сердце твое лопнуло бы. Но в этом я мог помочь тебе и послать тебе свою защищающую твой организм от чрезмерного Света силу. Но в чем я был совершенно не властен — это в тех чувствах и мыслях, что руководили тобой во время твоего прохождения Его рабочего места — алтаря и святыни для меня, места моего с Ним сотрудничества для блага людей земли. Малейшая мысль жалости к себе, малейший намек на неполное бескорыстие предпринятого тобою труда, малейший проблеск страха или тщеславия в сердце, и ты сгорел бы, испепеленный Огнем стихий, ибо только до конца чистого он не сжигает, как ты читал сам в даваемых тебе записях Огня.
Владыка придвинул нас обоих к себе и подошел с нами к той части стены, что он назвал рабочим местом Бога, своим алтарем.
— Идите в мир и выйдите отсюда не просто одаренными новыми силами в своих преображенных организмах. Унесите знание и память вечную о том труде всего Светлого Братства, что открылись вам здесь не как сказка, не как предание, но как опыт вашего простого дня. Теперь, когда будете говорить людям, что нет иного пути к совершенству, как путь серого будня и труда в нем, вы будете сами ясно и твердо знать, где этот будень каждого начинается и кто сотрудник каждого в его дневном, труде.
— Тебе, мой милый друг, — обратился Владыка к Наталье Владимировне, — тебе путь многотрудный. Ты выйдешь отсюда, ибо сила моя, то есть передаваемая тебе непосредственная забота Великого, тебя вводит в русло тех гонцов Его, что могут нести Его миссию Земле. Но так как ты сама — в мелочах дня, в единении с людьми — еще не можешь добиться полного и нерушимого спокойствия, то жизнь твоя и будет двойственна. Небу ты будешь служить в верности до конца, людям — всегда будешь искать раньше, где прыгнуть, как тигр, а потом уже сообразишь, что твои тигриные силы не по плечу мягким и ласковым собакам, кошкам и лошадям, окружающим тебя.
Выходя отсюда, прости всем людям, кто до сих пор тяжко ранил тебя. Пойми, что и ранили тебя только потому, что б тебе нет спокойствия. И еще пойми, что это качество легкой возбуждаемости мешает жить всем, кто по законам кармы должен жить с тобой в непосредственной близости. Всякая рана, всякая обида, наносимая тебе, есть отклик твоей собственной работы среди людей. Учти это навсегда.
Теперь обоим вам и всем, вошедшим с вами сюда, пора двинуться в обратный путь, к труду среди людей. С той минуты, как вы сюда вошли, по современному вам счету земли прошел ровно год.
Услыхав эти последние слова Владыки, оба мы с Натальей Владимировной превратились в соляные столбы. И, должно быть, мы представляли такое уморительное зрелище, что даже на вечно серьезном лице Владыки мелькнула улыбка.
Ничего больше не сказав нам, Владыка-Глава нажал небольшую пластинку на одном из своих столов. Раздался очень мелодичный звук, как бы удар очаровательно звеневшего колокольчика, за ним другой, третий — все в мажорном сочетании сплелись в какую-то прелестную музыкальную фразу.
Улыбнувшись все еще продолжавшемуся нашему остолбенению, Владыка объяснил нам, что вызванная колокольчиками музыкальная фраза была сигналом всем обитателям лабораторий стихий Владык мощи к выходу наружу, в тот дворик, где Владыки впервые встретили нас.
С этими словами Владыка взял посох в руки, и я поразился форме, тяжести, драгоценности и, вместе с тем, изяществу этого необыкновенного предмета. То, что Владыка назвал своим посохом, на самом деле заслуживало скорее названия булавы.
В верхнюю часть булавы с огромным золотым шарообразным окончанием был вделан такой большущий алмаз, и бросал он такие невероятного блеска искры и лучи, что каждый раз, когда они проносились мимо моих или Натальиных глаз, нам приходилось закрывать их рукой.
Вокруг этого алмаза сидело семь тоже громадных выпуклых камней, соответствовавших цветам семи башен лучей. Весь посох был золотой, и на нем был изображен змей, обвивший его, как выпуклое изваяние. На всем посохе шли надписи и фигуры, значения и смысла которых мы не понимали.
— Когда придешь сюда в последний раз, чтобы унести знание еще о двух стихиях, которыми ты не был в силах овладеть сейчас, тогда узнаешь, что за посох у меня в руках, каков его смысл и значение в деле труда на благо людей, — сказал Владыка, обратившись ко мне. — Теперь же, — продолжал он, повернувшись к нам обоим, — унесите последним моим заветом вечную память о том, что только человеку в полном самообладании открывается путь Вечного. Только в верности до конца достигается то бесстрашие, где человек может вступить в сотрудничество со Светлым Братством.
Только овладевший этими двумя качествами может увидеть, где начинается и кончается серый день человека и кто разделяет его с человеком в его условиях окружения. Будьте благословенны! Будьте благословенны за то, что вы очистили в себе Единого так, что Светлое Братство могло провести вас сюда для извечно назначенного Любовью момента свершения человеческих судеб. Будьте благословенны за то, что мы могли передать людям через вас часть тех новых знаний, что настала пора раскрыть их жаждущему духовному взору. Будьте благословенны, как первые вестники нам нашего освобождения и прощения. Хвала небу и земле, хвала им, как Труду Вечного, и хвала вам в числе всех трудящихся. Примите нашу благодарность; и вечное слияние наше с вами в труде да будет в мире и усердии на благо всему живому. Да потечет труд ваш так, как видит и слышит Учитель ваш; да потечет верность ваша по стопам его, как и наш труд и верность да будут вовеки только отражением Света Вечного.
Владыка повернулся к выходу, остановился у огромной рамы двери, где огонь горел теперь совсем низкий, бездымный и ничуть не страшный.
Мы вышли во дворик, где все остальные Владыки уже ждали нас, стоя в первоначальном порядке и имея каждый перед собою своего ученика. Владыку-Главу все приветствовали низким поклоном, на который он ответил, за ним ответили и мы.
Он указал нам занять свои места и поднял высоко вверх свою булаву. Раздался сильный треск, и через минуту на громадном алмазе ее засияла пятиконечная звезда.
Владыка-Глава занял свое центральное место. Он опустил посох, держа его в правой руке и опираясь на него, поднял левую, как бы подавая знак всем Владыкам. Они — а вслед за ними и мы — опустились на колени, и раздался снова тот гимн Жизни, который пели Владыки в первый раз, у дверей их лаборатории.
Не знаю, сколько времени на этот раз пели Владыки. Не знаю, что делалось вовне.
Я был в часовне Радости Великой Матери. Я благоговейно благодарил Ее за все милосердие, мне ниспосланное. Божественная фигура вновь подала мне свой живой цветок, и я услышал голос: