Франциск подвел меня к подъезду, вернее, к крылечку одного из дальних домиков.

Как только мы вошли в сени, ведшие в широкий коридор, несколько дверей сразу открылось, и выглянули лица старых людей. Довольно грубый голос с самого конца коридора неприветливо спросил:

— Кто это так поздно беспокоит нас? Разве мало было времени днем, чтобы нас навещать?

"Остальные фигуры хранили молчание, но я почувствовал совершенно иную атмосферу в этом доме, чем во всех других домах Общины, где мне случалось до сих пор бывать. Конечно, это не была враждебность к нам, но какая-то новая для меня настороженность, какой я нигде в Общине не встречал.

— Не беспокойся, милый брат, мы пришли не к тебе и ни к одному из тех, кто сейчас выскочил из своих дверей. Ты в претензии на нас, что мы нарушили твой покой после того, как лично тебе было предписано твоим старцем молчание. Но для чего же ты его нарушил? Разве старец твой дал тебе в урок послушания караулить всех входящих в этот дом?

Франциск направлялся в конец коридора, откуда слышался голос, и теперь я мог рассмотреть говорившего. Это был высокого роста монах в обычной монашеской одежде. Лицо бледное, с четкими, довольно правильными чертами, с большими беспокойными черными глазами, с сильной, почти квадратной челюстью и подбородком, с тонкими сжатыми губами. В нем не было ничего особенного и неприятного, по всей вероятности, он был человеком добрым. Но раздраженностью и строптивостью он поразил меня среди мирных и светлых лиц, к которым я привык в Общине. Он сурово смотрел на нас.

"Искатель Истины", — мелькнуло в моем уме в связи с прочтенным мною в записи брата и со словами Франциска. Когда мы подошли вплотную к монаху и Франциск остановился подле него, улыбаясь ему, в том произошла молниеносная перемена.

— Ах, это ты, брат-спаситель, что мне обещал мой старец, — голос монаха прозвучал много мягче, и я еще раз почувствовал, что он человек добрый. — Я так ждал тебя, я прошел тысячу с лишним верст пешком только за тем, чтобы тебя увидеть. А меня заперли в этот дом, где я кроме одержимых глупцов никого не вижу. Подумай, как долго я тебя ждал, как мучился и уже отчаивался, что не смогу тебя найти. Хотел было уходить обратно. Подумай, целый месяц я уже здесь сижу взаперти, и только урывками, мельком, видал тебя несколько раз, и никогда еще не сказал с тобой ни словечка. — На этот раз в голосе слышались упрек и протест.

— Что ты, друг? Разве у нас кого-нибудь запирают? Дома открыты день и ночь, кругом идет неумолчная жизнь. И на все свои нужды каждый человек получает ответ.

По одежде твоей я вижу, что ты еще не успел и пыли стряхнуть. Ноги твои в песке, значит, ты выходил, был в горах, вернулся только что и, даже не совершив омовения, вошел в комнату. Разве старец твой не дал тебе трех зароков?

— Да разве старец мой писал тебе о них? Как можешь ты знать что-либо о моих зароках? Да и старец мой малограмотный и писать тебе он ничего не мог, — и монах впадал, говоря, все в большее раздражение.

— Старец твой сказал тебе, мой друг: "Пока не утвердишься в трех вещах, не встретишь Тех, что служит Истине.

Первое — вставай с солнцем, улыбнись дню и начинай трудиться для первого встречного, что нуждается в твоей помощи. Все равно, в чем бы ни состояла твоя помощь, лишь бы первое дело твоего дня было трудом для ближнего.

Второе, что он тебе сказал, — каждую улыбку не подавай, как редкостное милосердие, но с нее начинай свой каждый день и каждый привет встречному.

Третье — раньше, чем пройти в келью, раньше, чем притронуться к пище, соверши омовение" Вот заветы твоего старца. Что же из этих заветов ты, друг, выполнил сейчас?

Отдал ли ты улыбку привета нам? А сам говоришь, что ты меня ждал. Ужинал ли ты умывшись? Вошел ли ты в келью чистым?

Монах молчал, остро вглядываясь в Франциска, и беспокойство на его лице росло.

— Я тебя очень прошу, брат, сказать, пришел ли ты за мной или нет. Что я сделал и делаю, про то я сам знаю. Помощи я твоей не прошу, сил я сам в себе для всего найду. Я спрашиваю: идти ли мне за тобой сейчас?

Мне было ясно, что в сердце монаха боролись два чувства: гордость и заносчивость, что ясно звучало в его голосе. Гордость увлекала его в протест, а благоговение перед любовью Франциска, которая лилась на монаха ручьем, заставляло его сердце преклоняться.

— Я уже сказал тебе, друг, что я пришел не к тебе. Твое любопытство к чужой жизни, к чужому пути заставило тебя выйти и посмотреть на нас. Пойми, человек не меняется только потому, что переменил место. Ты всю жизнь ищешь Бога, ищешь святого пути, ищешь глубины правды, а не можешь ни одного дня прожить в мире, хотя переменил тысячу мест. Ты ждал меня, говоришь? Но что же ты приготовил, чтобы меня встретить? Где тот цветок радости и мира, что подают другу в привет и встречу? Ты не сможешь и десяти шагов пройти за мной, потому что душа твоя в бунте, и ты задохнешься, следуя, за мной. Здесь тебе не место, Сколько бы ты тут ни жил, ты не сможешь подойти ко мне. Вскоре придет за тобой мой старший брат.

Он увезет тебя отсюда в дальний скит. Там ты научишься как ввести в труд дня три завета, данные тебе в послушание старцем, и только тогда сможешь вернуться сюда, Вернешься, когда поймешь, что вся ценность жизни на земле в ее встречах, в умении отдать каждой из них не яд собственного «Я», но силу бодрости, забыв о себе и думая о тех, кого ты встретил. Научишься начинать встречу в радости и в радости ее окончить. Успокойся. Не мечи молний из глаз и сердца, пойми кроткую силу Любви. Она одна может привести тебя ко мне, если ты искал всю жизнь пути Любви. Не считай силой напор воли. Считай силой одну радость.

Монах стоял бледный, потрясенный. Мне казалось, что в любую минуту он может перейти к бешеному протесту, вызванному глубочайшим разочарованием, постигшим его в его исканиях и ожиданиях здесь.

Мы сделали еще несколько шагов, и Франциск стал подниматься по лестнице, которой я сначала и не заметил. Наверху оказался такой же широкий коридор, как, и внизу, и единственным живым существом, встретившим нас здесь, был большой лохматый пес весьма свирепого вида и породы, каких я еще никогда не видал. Он, как тигр, вскочил навстречу нам, но, узнав Франциска, оскалил зубы, точно улыбаясь. На меня он смотрел враждебно до тех пор, пока Франциск не положил моей руки ему на голову и не погладил его лохматых ушей, улыбаясь и ласково ему говоря:

— Экой ты, братец, строптивец! Ведь уж я тебе сколько раз говорил, что надо всем улыбаться, кто со мной приходит. А ты снова только одному мне бережешь свои улыбки.

Пес, точно понимая упрек Франциска, лизнул мне руку. Погладив еще раз животное, Франциск постучал в одну из дверей, и слабый старческий голос просил войти.

Я был поражен, когда мы вошли в комнату. За это время я уже привык видеть во всех комнатах Общины образцовый порядок и не встречал случаев, чтобы люди лежали в постели, если они не спали и не были больны.

В этой же комнате царил полный беспорядок, и на постели лежала старенькая женщина, вся в глубоких морщинах, совершенно одетая и обутая. Несмотря на очень жаркий вечер, старушка была одета в нечто вроде ватной безрукавки, возле нее лежал теплый платок, рядом на стуле стояла чернильница. Старушка держала в руках кусок тонкой пальмовой доски с листом белой бумаги на нем и что-то писала. Она не сразу рассмотрела Франциска, и что-то вроде недовольства мелькнуло на лице, когда она его узнала.

— Ах, это Вы, брат Франциск. Как видите, у меня совершенно нет сил выполнить те требования, что Вы мне поставили в прошлое наше свидание. Я лежа работаю, и не имею ни времени, ни возможности убирать себе комнату. А девушка, которую Вы мне прислали, делает все не так. У нее свои понимания об аккуратности, и ничего из этого не выходит. Вы и представить себе не можете, до чего она ленива. При Вас и с Вами она одна, а без Вас, со мной, ведет себя совершенно иначе. Я от ее услуг отказалась. И вообще должна Вас просить: если Вы желаете мне помогать, то уж, пожалуйста, давайте Вашу помощь лично мне самой, а не другим людям для помощи мне. Помощь через третьи руки — это не помощь, а недоразумение и может довести человека до отчаяния. Это создает только целый ряд неприятностей, которых у меня и без того много. Ну, впрочем, все это уж я повернула по-своему, и об этом не стоит и говорить. Скажите лучше, являетесь ли Вы сейчас ко мне вестником от Али?