Леоноре все рыдал, обнимая ноги Франциска.

Снова послышалось рычание, и на этот раз рычание многих псов. Я разглядел целое кольцо собак, подходивших к нам ближе. Псы, очевидно, думали, что обожаемому ими Франциску грозит опасность, так я понял их маневр.

— Встань, мой бедный друг. Я ничего не могу сделать сейчас для тебя кроме того, что делаю. Можно принести кому-то весть пробуждения и спасения. Но само спасение живет в человеке, и только он один может достичь его своим собственным путем, победив в себе не только страсти тела, но и духовные порывы. В тебе чередуются ужас и восторг, подвиг и протест, своеволие и кротость. Но мира в тебе не бывает никогда. Ты все время думаешь о величии задач жизни, что ты сам себе поставил. А твой старец сказал тебе, что, пока ты не войдешь в простую жизнь обычного дня, пока не выбросишь из головы своих «исканий», не станешь простым, любящим человеком, трудящимся для людей, ты ничего не достигнешь. Только через труд серого дня ты сможешь понять величие и ужас путей человеческих. Ты обошел чуть ли не все страны мира и все сравнивал, как и где люди в Бога веруют. Ты пришел наконец к русскому старцу, признал его веру и святую жизнь и снова ушел. Теперь ты к нам пришел. И здесь все так же критикуешь, отрицаешь, выбираешь. И не занимаешься ни одним из предложенных тебе трудов, а видишь, что все здесь трудятся и никто не живет в праздности.

— Отец мой, это только потому, что я тебя так редко вижу. Я буду в самом святом послушании у тебя, только не отправляй меня, позволь за тобой следовать.

— Говорю тебе, друг, и десяти шагов за мной не сделаешь, как станешь задыхаться в моей атмосфере. Тебе — один путь, если хочешь прийти ко мне со временем: поезжай с моим великим братом, что за тобой пришлет.

— Ах, отец, отец, зачем ты говоришь такие неподобные слова? Тебе ли говорить неправду? Сияешь, как ангел, и несешь нелепицу. Ну где же мне задохнуться там, где может идти с тобой этот младенец? Он, видишь, без куклы-то и ходить за тобой не может, а ты говоришь обо мне, как о слабом младенце. Если бы он сильней меня был, нешто он за свою птицу держался бы, как девчонка за игрушку? Прогони его, возьми меня, и ты увидишь, как я буду служить тебе.

— Прощай, мой друг, все, что мог тебе сказать, я сказал. Научись не отрицать и не судить, и ты легко и просто разыщешь путь ко мне. Фриско, проводи гостя домой, — обратился Франциск к собаке, не отходившей от нас. — Помни, Фриско, гость — друг. Проводи и охраняй, введи в дом и до утра никуда не выпускай. Иди, мой брат, с миром. Иди, успокойся и жди моего друга. Перестань метаться, поезжай в дальний скит. Если найдешь силы усмирить в себе бунт, найдешь и мир и мудрость Истины.

Одно мгновение я думал, что монах снова бросится к Франциску. Глаза его сверкали как угли, он судорожно сжимал руки, зубы его скрипели… Но мгновение прошло, он низко поклонился Франциску, касаясь рукой земли, и глухо, с трудом выговорил:

— Ин быть посему.

Он повернулся было чтобы уйти, но подошел ко мне и добрым голосом сказал:

— Прости обиду, не со зла.

— О, я с первой минуты знал, что ты добрый, — и я, отдал ему такой же низкий поклон, какой он дал мне.

Когда я поднял голову, и человек и собака исчезли во тьме. Франциск взял меня снова под руку, я спустил Эта на землю, и мы двинулись в обратный путь в безмятежном молчании ночи, как будто ничего вокруг нас не происходило. Я думал, что мы идем домой, в темноте ночи не различая точного направления, куда мы шли.

Из-за гор показался краешек огромной луны и через некоторое время вокруг нас стало светло, как днем. Я увидел теперь, что мы идем все дальше и ландшафт становится все пустыннее. Мы вошли в небольшую рощу, тень от деревьев падала фантастическими пятнами на светлую дорожку.

— Теперь ты увидишь не мене несчастных людей. Это тоже наши, Божьи люди. Их долгая жизнь была посвящена Богу, постам, молитвам и толкованию священных писаний. Каждый из них стремился основать какое-либо общество, братство, отдавая всю жизнь разъяснениям, что такое Бог, каковы Его аспекты и какова задача человека в связи с деятельностью во имя Божие. Но каждый из них не видел одного: духа Божия в самом человеке — и не умел поклониться ему до конца. Вся задача исканий Бога состоит только в том, чтобы пронести полное уважения и доброты благословение той форме, в которой пребывает Единый в человеке. Чтобы труд твой для этой формы был тебе священной задачей дня. Чтобы Единый не формально был для тебя символом Любви, но живая временная форма сливалась бы для тебя в чудесный звук общей Гармонии, когда ты встретил человека. Если ты полон сияющей Радостью, ты сразу видишь в человеке чудо: он слит с Гармонией, он идет в Ней, несет в себе ее, хотя сам этого не видит. И каждый не видит по разным причинам. Один — потому что карма держит его цепко, и он никак не может освободиться от страха и мести, жадности и ревности, которым служил века. Другой не может вырваться из ряда предрассудков долга и личной любви. Третий уперся в барьер науки и не может вызволиться и вылезти в творчество интуиции, топчась по задачам узкого ума.

Пятый завалил себе выход к освобождению, бегая весь день по добрым делам, а дома сея муть и раздражение, и так далее. Сейчас мы войдем к ученому, всю жизнь решающему космические вопросы.

Франциск умолк и через несколько минут нам встретился старичок, видом вроде калмыка. Он ласково нам улыбнулся и погладил нежно Эта по шейке. Обычно не любивший прикосновения чужих рук, Эта потерся головкой о его колено.

— Что ты не спишь, Мулга? — спросил Франциск, ответив на приветствие старика.

— Не успел убрать остатки упавшего дерева, а утром поедут по дороге, будет нехорошо. Пользуюсь луной, только боязно, как бы профессор не стал браниться, что мешаю ему заниматься. Стараюсь тихо убирать, да все же кое-где ветка да трещит.

Добродушие, спокойствие так и лились из всей фигуры старика.

— Да что же это такое? Ни днем, ни ночью мне нет покоя от Вас, Мулга. Из-за Вас я должен труд мой бросать, открывать окно и напускать к себе всякую ночную нечисть в роде бабочек и мошкары. Можете потише разговаривать с Вашими несносными псами. Шагу ступить невозможно, чтобы не столкнуться с ними в любое время дня и ночи. И чего здесь караулить? Подумаешь, сокровища? Рваные домишки! Голос был раздраженный, и чувствовалось, что человек изливает на бедного Мулгу какие-то свои давнишние токи скопленной горечи и недовольства.

— И когда только я смогу втолковать в Вашу глупую голову, что Вы перебили мои мысли, от которых зависит, быть может, иное понимание жизни светил?

Голос доходил к нам из окна, окно захлопнулось, и в тишине ночи слышались только вздохи огорченного Мулги. Истинная печаль была видна на его лице. Покачивая головой, он говорил Франциску шепотом:

— Прости, дорогой брат, что я сделал тебя свидетелем немирной сцены. Всегда забываю, что голос мой так громок. Ах ты, Боже мой! Какой я глупый, опять я помешал бедному профессору и нарушил здесь общий мир. Беда, если молитвенничек тоже молился да выйдет сюда. Да вот он уже и вышел. Ну, теперь и мне, и псу моему бедному до вечера все будет доставаться.

Франциск улыбался, не трогаясь с места, хотя Мулга убеждал его уйти и избежать встречи с молитвенничком, который шел прямо на нас, опираясь на высокий посох.

Его белая полотняная одежда составляла резкий контраст с густыми черными, торчавшими шапкой во все стороны волосами, длинной черной же бородой и огненными черными глазами. Человек шел решительными шагами, в нем явно все негодовало.

— Мулга, прошлый раз я сказал тебе, что буду жаловаться на тебя в Общину. Теперь я не жаловаться буду, а требовать, чтобы тебя отсюда убрали вместе с твоими смердящими псами. Прошлый раз ты помешал мне дойти до экстаза, а сейчас я уже был в экстазе, как раз видение уже готово было мне открыться, я уже слышал, как сходила ко мне великая Дева, и сердце мое сладостно замирало, как ты снова выбил меня на землю своими разговорами со смердящими псами.