Мой отец был наемным солдатом, белокурым, синеглазым великаном из тех, кого занесло в Египет в смутное время правления сирийского самозванца Ирсу,[1] когда но стране рыскали иноземцы, творя повсюду грабежи и насилие. Некоторое время он скитался но Дельте, берясь за любую работу, ибо он не был по натуре разбойником и не стал бы связываться с шайками этих бродячих хищников. Он пас скот, давил виноград, лепил кирпич, обливаясь потом в грязных ямах. А когда Осирис Сетнахт Прославленный,[2] отец нашего великого божественного Рамзеса, вырвал власть у грязного сирийца, мой отец увидел в этом свои шанс и вступил в отряд пеших воинов, которые прочесывали разбросанные вдоль Нила города и селения. Они преследовали и громили разрозненные шайки мародеров, хватали их и казнили. Отец сыграл свою роль в восстановлении Маат,[3] которая ослабела и потускнела, попираемая властолюбивыми тварями, что долгие годы боролись между собой за трон Египта, но никто из них не был достоин называться воплощением бога на земле.

Иногда среди этого пьяного сброда, что доводилось истреблять отряду отца, встречались и либу,[4] из его собственного племени тамаху;[5] такие же светловолосые и ясноглазые, как он, но пришедшие к Обеим Землям[6] не с тем, чтобы способствовать их процветанию и вести честную жизнь, а с тем, чтобы грабить и убивать. Они были подобны диким зверям, и отец без сожаления расправлялся с ними.

Однажды, под жгучим послеполуденным солнцем месяца мезори, отряд разбил лагерь в окрестностях селения Асват, что на севере от священных Фив. Солдаты были грязные, усталые и голодные, не было даже пива, чтоб утолить жажду. Капитан послал отца и еще четверых солдат что-нибудь реквизировать у управителя селения. Проходя мимо одного из грязных домишек, они услышали шум, мужские возгласы, женский визг. Движимые чувством опасности, обостренным долгими неделями скитании и стычек с разбойниками, и опасаясь худшего, они вошли в тесный темный проход и протиснулись внутрь, где увидели толпу полупьяных мужчин и женщин, которые, пошатываясь, весело хлопали в ладоши. Отцу тут же сунули в руку кружку с пивом.

— Благодарение богам! У меня сын! — раздался чей-то голос.

Жадно отхлебывая из кружки, отец проталкивался сквозь толпу, когда лицом к лицу столкнулся с хрупкой женщиной с миниатюрными чертами лица и оливковой кожей, которая качала на окровавленных руках сопящий льняной сверток. Это была повитуха. Это была моя мать. Отец посмотрел на нее поверх кружки долгим взглядом. Спокойным и твердым, как всегда. От переполнявшего их счастья люди были добры и великодушны. Управляющий щедро отсыпал солдатам зерна из скудных сельских запасов. Женщины пришли в лагерь и выстирали солдатскую одежду. Асват был живописный и тихий, со своими устоями, с тенистыми деревьями, с плодородными полями, за которыми простиралась бескрайняя пустыня.

В день, когда отряд выступал маршем на юг, отец разыскал дом, где с родителями и тремя братьями жила моя мать. Он взял с собой единственное, что у него было из ценных вещей, — крошечного золотого скарабея на кожаном шнурке, которого он нашел в иле одного из притоков Дельты и привык носить на своем запястье.

— Я служу божественному делу, — сказал он матери и вложил скарабея в ее маленькую смуглую ладонь, — но, когда отслужу положенный срок, я вернусь. Жди меня.

И она молча кивнула, глядя снизу вверх в спокойные, но властные глаза этого высокого мужчины, чьи волосы были золотыми, как солнце, а рот обещал наслаждения, о которых она могла только мечтать.

Он оказался верен своему слову. В следующем году он дважды был ранен, но наконец его отпустили из армии, заплатили за службу и наделили тремя ароурами[7] земли, что он попросил в номе[8] Асвата. Будучи наемником по первому призыву, он имел право на землю при условии, что в любой момент его могут призвать на военную службу; он обязан был также отдавать десятину в казну фараона. Но он получил, что хотел: египетское подданство, кусок земли и прелестную жену, которая уже что-то значила в этом городе и могла помочь ему завоевать доверие местных жителей.

Все это я узнала, конечно, от матери. О том, как они встретились, как сразу почувствовали влечение друг к другу… Романтическая история любви неразговорчивого, утомленного боями солдата и маленькой гибкой деревенской девушки никогда не могла мне наскучить. Мать была из семьи крестьян, что жили в Асвате из поколения в поколение, занимаясь своим делом, исполняя религиозные обряды в маленьком храме Вепвавета, бога войны с головой шакала, что был божеством нашего нома. За долгие годы судьбы жителей городка тесно и прочно переплелись чередой рождении, свадеб и смертей. О предках отца мать знала мало, потому что он никогда не говорил о них.

— Они либу, откуда-то оттуда, — обычно говорила она, неопределенно махнув рукой в сторону запада, с полным безразличием истинной египтянки ко всем и вся за пределами страны. — Ты взяла от них синие глаза, Ту. Наверное, они были пастухами, кочевниками.

Однако, глядя на то, как свет от масляной лампы скользит по его мощным плечам, поблескивающим капельками пота, по его мускулистым рукам, когда он, бывало, сидел, согнувшись, со скрещенными ногами на песчаном полу нашей общей комнаты и чинил какую-нибудь крестьянскую утварь, я сильно в этом сомневалась. Его предками, вероятнее всего, были свирепые воины из дружины какого-нибудь варварского царевича либу и сражались под его началом в нескончаемом круговороте племенных распрей.

Иногда я мечтала о том, чтобы в жилах моего отца текла благородная кровь, чтобы его отец, мой дед, был бы как раз таким царевичем, который жестоко рассорился с моим отцом и изгнал его, и вот он, неприкаянный и одинокий, нашел наконец приют на благословенной земле Египта. И когда-нибудь могло прийти известие, что отец прощен, и мы бы погрузили наши нехитрые пожитки на осла, продали бы быка и корову и отправились бы к далекому царскому двору, где увешанный золотом старик, весь в слезах, принял бы отца с распростертыми объятиями. Нас бы с матерью омыли, умастили благовониями, облачили бы в сияющие льняные одежды, украсили бы амулетами из серебра и бирюзы. Все бы стали кланяться мне, давно потерянной царевне. Я сидела в тени нашей финиковой пальмы и рассматривала свои смуглые руки, свои длинные, голенастые нош, к которым все время прилипала деревенская пыль, размышляя о том, что, возможно, кровь, которая чуть заметно пульсирует в голубоватых жилках моих запястий, может однажды стать драгоценным пропуском к богатству и высокому положению. Мой брат, Паари, бывший всего на год старше меня, вел себя намного рассудительнее и всегда глумился надо мной.

— Эй, царевна-замарашка! — насмехался он. — Царица тростниковых зарослей! Ты что, правда думаешь, что, если бы отец был царевичем, он стал бы возиться с несколькими жалкими ароурами в этой глуши или женился бы на повитухе? Давай-ка вставай да отведи корову на водопой. Она хочет пить.

И я тащилась туда, где была привязана моя любимая Милуока, наша корова. Я клала руку на ее мягкий, теплый бок, и мы вместе брели по тропинке к реке; пока она пила живительную влагу, я изучала свое отражение, вглядываясь в прозрачную глубину Нила. Течение неспешно завихрялось у моих ног, отчего мое отражение колыхалось и искажалось, превращая волнистые черные волосы в бесформенное облако вокруг лица, а мои необычные, синие глаза казались бесцветными и мерцающими, полными таинственных откровений. Да, возможно, царевна. Никто не знает. Я никогда не осмеливалась спросить об этом отца. Он любил меня, временами сажал на колени и рассказывал истории, он мог рассказать о чем угодно, кроме своего прошлого. Черта, которую не следовало переступать, была негласной, но вполне реальной. Думаю, он боялся говорить об этом из-за матери, которая была все еще отчаянно влюблена в него. И из-за крестьян, конечно. Они доверяли ему. Они полагались на него в некоторых мирских делах. Он помогал местному маджаю[9] обеспечивать порядок в окрестностях. Но с ним никогда не обращались так запросто, по-дружески, как с коренными жителями селения. Длинные золотистые волосы и твердый, пристальный, слегка пугающий взгляд синих глаз всегда выдавали в нем иноземца.