Дисенк закончила работу и втирала масло в мои руки.

— Нет, это случится тогда, когда я сама этого захочу, — ответила я. — И, если честно, сейчас я бы охотнее вернулась домой к Гуи.

— И признала свое поражение? Нет, Ту, — задумчиво сказала она, — ты не из тех, кто сдается так быстро. Ты не похожа на ту девушку, что прежде спала на этой кушетке. — С этими словами она соскользнула на пол и потянулась, соединив руки над головой и наклоняясь из стороны в сторону; я вскоре поняла, что двигаться для нее так же естественно, как дышать, она и двух слов не могла произнести в покое.

— А что с ней случилось?

— Она покончила с собой. Мне пришлось долго выносить ее слезы и стенания. Трогательная малютка, миленькая и нежная, как цветок, но в ней не было твердости. — Гунро откинула волосы с раскрасневшегося лица и наклонилась, коснувшись пальцами пола. Ее голос зазвучал глуше, — Ей удалось стащить кинжал у одного из стражников, и она заколола себя. Это был единственный храбрый поступок в ее жизни. По крайней мере, она сделала это во дворе, избавив меня от вида залитой кровью комнаты.

— Но что ее заставило сделать это? — выдавила я.

Гунро медленно выпрямилась.

— Потому что ей взбрело в голову, будто она полюбила одного молодого дворецкого и не вынесет, если ее тело будет и дальше принадлежать Рамзесу. Если бы она немного подождала, Рамзес очень скоро бы пресытился ее глупым блеянием, сама она излечилась от своего романтического порыва. У меня где-то здесь есть ее локон. Локон, срезанный у самоубийцы приносит удачу.

Потом, узнав Гунро лучше, я поняла, что, несмотря на внешнюю благожелательность, в ней была некая бессердечность, не откровенная жестокость или бесчувствие, а скорее равнодушие по отношению к тем, кто слабее ее. Но тогда я была поражена. Возможно, она говорила искренне, но я не разделяла ее убеждения, хотя радовалась, что несчастная девушка не убила себя где-нибудь рядом с кушеткой, на которой мне предстояло спать.

— Ты говоришь, что твой отец — один из советников фараона, — сказала я, поспешив сменить тему. — Ты тоже хорошо знакома с Рамзесом? И с царевичем?

— С которым из них? - уточнила она. — Их тут целая стая, и всех нарекли в честь истинного бога нашего фараона, его предка Осириса Рамзеса Второго. Да, думаю, я знаю фараона достаточно хорошо. И могу помочь тебе завоевать его,

То, как она говорила это, как подбирала слова, моментально обнажило передо мной ее истинные мотивы. Гунро знала. Меня поселили вместе с ней намеренно. Она, так же как и ее брат, и Гуи, и остальные, верила, что я смогу в конечном итоге оказать влияние на фараона и история Египта пойдет по другому пути.

И в тот же момент я осознала для себя еще одно. Право, меня вовсе не заботили их планы. Я любила Гуи и хотела быть полезной ему, но в этой игре мною двигали менее высокие цели, чем те, которыми были одержимы Мастер и его сподвижники. Крестьянка с невидимой грязью под ногтями, еще не забывшая вкус чечевицы и черного хлеба, съеденного на песчаном полу, я хотела и дальше наслаждаться драгоценностями и дорогими тканями, вкушать прекрасную еду и лучшие вина. Я хотела роскоши и власти, почитания и славы, потому что все это было воплощением моих детских грез. Я буду царевной. Я буду царицей.

— Да, я желаю этого, — медленно сказала я, глядя ей прямо в глаза, — но и ты желаешь этого тоже, не правда ли, Гунро?

Ее улыбка стала шире, и она не отпела взгляд.

— Действительно так, Ту, — промурлыкала она. — Действительно так.

До середины следующего месяца, фаофи, я не чувствовала себя готовой к завоеванию ложа фараона. Каждое утро я просыпалась с мыслью, что сделаю это сегодня, пошлю за Хранителем и скажу ему, но всегда что-нибудь отвлекало меня. Мое тайное нежелание исполнять свои обязанности служило мне правдоподобным предлогом, но были и другие. За две недели со дня моего прибытия в гареме многие узнали, что я являюсь врачевательницей. Там были, конечно, свои врачеватели-мужчины с устоявшейся репутацией, но приходившие ко мне за помощью женщины знали, что их болезни и, главное, их самые сокровенные просьбы не дойдут до Хранителя или, того хуже, до дворцовых властей. Я открывала свой сундучок со снадобьями, садилась на стульчик в укромном уголке двора и внимала реальным или надуманным жалобам соседок, осматривая их и делая предписания. Многие из них просто изнывали от хандры и скуки, но вряд ли стоило советовать им занять себя чем-нибудь, в любом случае они бы не стали меня слушать.

Сама я старательно погрузилась в работу, которой занималась в доме Гуи. Большинство женщин спали допоздна, потом, когда солнце уже стояло высоко над головой, они лениво выползали из своих комнат, заспанные и полуодетые, устраивались где-нибудь в тени, нехотя вкушали первую трапезу. Искушение последовать их примеру было велико, но благодаря суровой дисциплине, к которой так мудро приучил меня Гуи, я смогла устоять.

Но утрам Дисенк рано поднимала меня, и я тренировалась, повторяя изнурительные упражнения, которым научил меня Небнефер, пока солнце не поднималось выше, превращая розовеющий затененный двор в чашу золотого света Часто ко мне присоединялась Гунро, она радостно и самозабвенно отдавалась танцу, поднимая к яркому небу лицо, застывшее в немом восторге. Потом мы вместо, задыхаясь и потея, бежали по узкой дорожке между стеной, ограждавшей дворец, и зданиями гарема к главному входу. Конечно, мы не пытались пройти мимо стражи. Мы сворачивали в редко посещаемый сад гарема, с трех сторон окружавший дворцовый ансамбль, и прыгали в бассейн. Гунро довольствовалась тем, что, окунувшись, выходила и потом лежала на траве, обсыхая, а я, не жалея сил, многократно переплывала бассейн (как прежде — под строгие окрики Небнефера) туда и обратно, туда и обратно, пока руки и ноги не начинали дрожать от изнеможения. Тогда я валилась на траву рядом с Гунро, с которой мы быстро подружились, и мы болтали и смеялись, пока нас не охватывало чувство голода. Мы не брали с собой служанок. В это время нам ничего не требовалось, и, кроме того, пока мы упражнялись, Дисенк и служанка Гунро в кухне готовили для нас завтрак. Потом мы возвращались к себе и набрасывались на еду и питье, как изголодавшиеся львицы пустыни, и, довольные собой, наблюдали, как первые сонные обитательницы гарема выползали во двор и останавливались, слепо жмурясь от яркого солнца. Потом Дисенк сопровождала меня в ванную комнату. После омовения следовала процедура выбривания тела и массаж.

Я полюбила эти утренние часы. Это было время тишины и уединения, перед тем как двор наполнится детскими воплями и болтовней и те несколько женщин, которых я осматривала каждый день, потянутся в мою сторону.

Поначалу дюжины наложниц оставались для меня неким прекрасным, воздушным, безликим скоплением — огромные глаза, нежные голоса и податливая плоть. Большинство их них мне так и не довелось узнать ближе, поскольку я не видела причин искать знакомства с ними. В конце концов, я не собиралась пробыть здесь слишком долго. Но некоторые выделялись из общей массы. Одной из таких была Хатия — пьянчужка, которая появлялась далеко после полудня, с опухшим лицом и дрожащими руками, и, неуклюже опустившись в траву под своим балдахином, глазела на шумную толпу вокруг фонтана. Неподвижная служанка находилась рядом. Никто не обращал внимания на Хатию. Она сидела так, с чашей вина в руке, до заката, потом так же тихо поднималась и исчезала в своем закутке.

Еще были Нубхирмаат и Небт-Иуну, пара привлекательных египтянок на Абидоса, которые выросли в соседних имениях и дружили с самого рождения. Рамзес, будучи с визитом в храме Осириса в Абидосе, был очарован их пением и заключил соглашения с отцами обеих, чтобы присоединить их к гарему. Они регулярно посещали ложе фараона вдвоем, и вызывали их часто, но мне трудно было усматривать в них соперниц. Они были восхитительно-глупы, услужливо-добродушны, всегда смотрели только друг на друга. Одна никогда не выходила без другой. Они делили одну келью и одно ложе на двоих и иногда лаже ели, переплетя пальцы. За советом они пришли тоже вместе, войдя ко мне с застенчивой решимостью, и спросили о средствах против зачатия.