— Нет, если ты сделал это, преследуя свои цели.

— Я уже говорил тебе, что это не так.

— Ты это сделал.

— Тогда проглоти свою гордость и знай, что я люблю тебя, хоть я тебя и использовал. И еще, Ту…

Я уже направлялась к двери, но остановилась.

— Что?

— Несмотря ни на что, не следовало убивать Кенну. Его ненависть к тебе была мне безразлична. Ты всегда была для меня намного важнее, чем он.

Что крылось за этими словами — утешение, угроза или предупреждение? Не знаю, но с меня было достаточно. Не взглянув на него, я пошла, ничего не видя, обратно к себе в комнату; но по дороге мне в голову пришла одна мысль. Я встретила фараона в лень праздника Монту, великого фиванского бога войны. Моим божеством был Вепвавет, тоже бог войны. А я верила, что родилась для борьбы.

Через две недели, в конце месяца эпифи, мы отплыли в Асват. Вода в реке была на самом низком уровне, едва заметное встречное течение почти не замедляло наш ход, и господствовавший в это время года северный ветер неумолимо тал нас на юг. Мы с Дисенк путешествовали на ладье Гуи, расположившись на подушках под балдахином, что соорудили для нас рядом с его каютой, которую он делил со своим личным слугой Неферхотепом. За нами следовала ладья с припасами и многочисленной прислугой. Среди них был и Ани со своей дощечкой, на которой он должен был записать согласие моего отца на то, чтобы его дочь стала наложницей в гареме Рамзеса.

Я ступила на причал Гуи с чувством гордости, памятуя о том, насколько иным было мое предыдущее путешествие на этой ладье. Среди слуг как-то разнеслась молва, что я переезжаю во дворец, и все стали относиться ко мне с особым почтением. На ладье для слуг ехали юный массажист, Неферхотеп, там размещались запасы еды и мои любимые платья. Пока Гуи, заложник своей белой кожи, проводил долгие жаркие часы на походном ложе в каюте, мы с Дисенк валялись под балдахином, потягивая воду или пиво и любуясь проплывающими мимо пейзажами.

Даже в разгар мертвого сезона Египет был прекрасен. Выжженный и иссушенный, буро-коричневый и пыльный, он хранил свою вечную гармонию в зубчатом абрисе пальмовых рощ и поникших деревьев, в скоплениях побеленных домишек, уступавших место потрескавшимся в ожидании влаги полям, и за этим всем разливался бежевый отсвет пустыни, с редкими скалами, острыми, как лезвие ножа, на фоне безжалостно синего неба.

Воздух становился чище и суше, и я вдыхала его, как лекарство. «Однажды я смогу стать царицей всего этого, — думала я, глядя на проплывающие за бортом картины Египта. — Я покорю фараона. Я сделаю так, что он не сможет обходиться бел меня ни в чем. Из наложницы я превращусь в царицу. Возможно, даже стану Старшей царской женой, потому что я намного моложе и Аст, и Аст-Амасарет, его главных жен, и с ними что-нибудь может случиться. Однажды я взойду на трон рядом с ним, и предо мной будут склоняться самые знатные головы Египта». Приятно было так мечтать, пока горячий ветер поднимал волосы с липкой шеи и обдувал струйки пота со спины.

Я не думала о темных таинствах спальни, равно как старалась не вспоминать ощущение дряблой царской плоти под своими руками и запах его лихорадочного дыхания. Если я и представляла себе все эти неизбежные интимные сцены, в моих мечтах они происходили с царевичем Рамзесом, которому я дарила свои ласки, а он прижимался губами к моим губам. Я знала, что придет время, когда придется преодолеть свое отвращение к телу фараона, но до этого было еще далеко. Я решила жить настоящим.

Несколько раз за эти спокойные долгие дни мы с Гуи садились рядом в насыщенной испарениями тесноте его каюты и разговаривали, пока Неферхотеп омывал его и давал ему подкрепиться. В темные часы, когда мы останавливались в какой-нибудь спокойной бухте, слуги разжигали костер на берегу, его искры взлетали в черное небо, и над медленной водой ветер доносил до нас их смех и обрывки разговоров; мы плавали вместе обнаженными, молча упиваясь теплыми шелковистыми объятиями нашего отца Нила, а потом я сидела, закутавшись в халат Дисенк и подтянув колени к под-бородку, и смотрела, как мой Мастер безмолвно общается со своей сестрой луной. Это должно было сблизить нас, но только послужило мне напоминанием о том, что наше время с Гуи истекает, что его эра в моей жизни подходит к концу и другие теперь займут его место.

Думаю, ему было грустно. Если бы я была меньше увлечена собой и могла понимать чувства других, а эта способность приходит с возрастом, я, наверное, поговорила бы с ним о его чувствах, но я не хотела с этим считаться. Когда они начинали вторгаться в мои честолюбивые мечты, я вспоминала, как он управлял мной, использовал меня, планировал дни, не заботясь о моих желаниях, и так отвоевывала расстояние, что постепенно увеличивалось между нами. Мне казалось, что я больше не нуждаюсь в нем, что моя сторона в наших отношениях теперь перевешивает, ведь это он захотел, чтобы я добилась успеха с Рамзесом, но я ошибалась. Все преимущества пока еще были у Гуи. И всегда будут.

В раскаленный полдень ладьи пришвартовались в канале у храма Вепвавета, и мы с Дисенк, окруженные стражей, сошли по сходням, миновав толпу возбужденных селян, чтобы выслушать приветствия верховного жреца моего божества. Гуи остался в каюте, но я прежде всего хотела совершить поклонение и возблагодарить бога, который вел меня по жизненному пути.

Они все были здесь, мои добрые соседи, в своих грубых юбках и платьях, с любопытными глазами, в которых затеплилось робкое восхищение при виде балдахина с золотыми кистями, что укрывал меня от солнца, серебряных лент, вплетенных в мои сияющие черные волосы, струящейся прозрачности моего гофрированного длинного одеяния над белыми кожаными сандалиями, на ремешках которых поблескивали красно-оранжевые маленькие сердолики. Я улыбнулась им, узнавая в толпе тех девчонок, которые когда-то боялись и избегали меня, и мне вдруг стало жаль их; безжалостное солнце уже сделало их кожу слишком темной и грубой, последние следы юной свежести были тронуты увяданием. Я могла бы выглядеть так же, если бы осталась здесь, подумала я с внутренним содроганием. Мои подошвы навсегда сделались бы грубыми, от привычки щуриться на солнце на лице появились бы маленькие морщинки, руки бы стерлись и покрылись мозолями от домашней работы. Бедняжки, они больше не были моими врагами.

Стражники аккуратно прилагали путь сквозь толпу, и наконец я оказалась перед верховным жрецом. Маленький застенчивый мальчик держал курильницу рядом с ним. Я поклонилась жрецу, и он поклонился мне в ответ.

— А я помню тебя, — сказала я, удивившись такому совпадению. — Ты учил грамоте Паари, но отказался учить меня, но теперь, вижу, ты достиг намного более высокого положения!

Он оказался моложе, чем тот безликий взрослый человек, которого я запомнила, у него было живое моложавое лицо и внимательные карие глаза.

— Мне не следовало быть таким глупым, Ту, — ответил он весело. — Мы слышали, ты теперь стала искусным писцом и, более того, врачевательницей! Добро пожаловать домой! Твой бог ждет тебя!

Я улыбнулась ему в ответ и последовала за ним, когда он повернулся и пошел в храмовый двор.

Храм Вепвавета был почему-то меньше того, что остался в моих детских воспоминаниях, он будто стал занимать меньше места и уже не казался мне таким роскошным. В храмовом дворе Дисенк склонилась, чтобы снять с меня сандалии. Я протянула свой дар Вепвавету: нагрудное украшение, усыпанное драгоценными камнями, которое мне подарил Гуи после праздника с его друзьями. Мне было очень жаль расставаться с ним, но я была обязана Вепвавету много большим, чем могла когда-нибудь отплатить, и это ощущение возросло в тысячу раз, когда я увидела девчонок из своего селения. Если бы не милость моего бога, я была бы одной из них, стояла бы сейчас, тараща глаза на какую-нибудь накрашенную и благоухающую знатную даму, которая приехала выразить свое надменное почтение этому младшему божеству. «Младшему, но только не для меня, — думала я, входя во внутренний двор. — Я твоя преданная рабыня, великий Вепвавет».