— Ты куда? — прошептал Паари.

— Домой, — коротко ответила я. — Мне что-то нехорошо.

Ты все еще хочешь, чтобы я выяснил, как долго прорицатель пробудет здесь? — уточнил он. — Я иду в школу со служителями. У них можно узнать.

Я заколебалась, размышляя, потом кивнула.

— Да, — сказала я безропотно. Это было бесполезно. Даже если у этого существа три головы и хвост, я все равно хотела положить конец своему бесцельному неведению. Я подбадривала себя как могла.

— Помни, Ту, — прошептал мне в ухо Паари, — тебе нечего ему предложить.

Я резко повернулась и встретила его пристальный взгляд, в котором не было ничего особенного, но у меня возникло явственное впечатление, будто он уже заподозрил, что я решила предложить прорицателю. Оставив его, я протиснулась сквозь толпу и побежала к селению. Воздух стал густым и тягучим, мне было трудно дышать.

Мать и Паари вернулись намного позднее меня, и мать сурово выругала меня за то, что я была дома и не приготовила еду для вечерней трапезы. Но даже она поддалась всеобщему возбуждению, вызванному визитом знатного человека, и не стала меня наказывать. Я отвела нашу корову к воде, потом подоила ее. Усевшись все вместе в красном свете прощальных лучей заходящего солнца, мы поели хлеба и холодного супа, а потом отец вдруг попросил чистой воды, чем сильно удивил меня. Я принесла ему воды, потом села на пол, наблюдая, как он тщательно мылся. Мать скручивала фитильки для ламп, а Паари сидел в дверях, скрестил ноги, задумчиво глядя в сгущающуюся темноту площади. Потом отец попросил свои сандалии и кувшин нашего лучшего пальмового вина. Я кинулась исполнять ею просьбу, а мать удивленно взглянула на него поверх работы.

— Куда ты собрался? — спросила она.

Он пригладил руками влажные белокурые волосы и улыбнулся ей.

— Да так, пройдусь, говорят, одна из дочек управителя уже вполне созрела, хочу с ней поразвлечься, — отшутился он. — Моя дорогая, твоя ревность очаровательна. На самом деле я иду выпить и поболтать по-солдатски с шаарданцами.[19] Очень долго я не встречался с людьми, которые были бы похожи на меня. Не ждите моего возвращения, ложитесь спать.

Мать лишь хмыкнула в ответ, но я видела, что она довольна. Отец взял у меня из рук сандалии, обулся и взвесил на руке кувшин с вином.

— Паари! — позвал он сына, застывшего в дверном проеме. — Не хочешь пойти со мной?

Приглашение было неожиданной честью, потому что Паари еще не считался мужчиной и не мог участвовать в мужских посиделках, пока ему не исполнилось шестнадцать. Он тут же вскочил.

— Спасибо, отец! — возликовал он. — Я бы очень хотел!

И они ушли. Возбужденный голос Паари затих вдали, и опустилась ночь.

Мать уснула задолго до того, как они вернулись, но я не спала. Я сидела в нашей с Паари комнате на своем тюфяке, прислонившись спиной к стене, и боролась с дремотой, пока не услышала нетвердые шага: наши мужчины возвращались. Было слышно, как отец, запинаясь, тяжело протопал в свою спальню. Паари вошел в нашу комнату, нащупывая в темноте свой матрас.

— Не бойся, — прошептала я. — Я не сплю. Я хочу, чтоб ты скорее мне все рассказал. Тебе понравилось?

— Очень. — Слова давались ему с трудом, похоже, он был слегка пьян. Глубоко вздохнув, он повалился на тюфяк, на мгновение наполнив комнату винными парами. — Шаарданцы — грозные мужчины, Ту. Я бы не хотел встретиться с ними в битве лицом к лицу. Я побаивался их, а отец сидел с ними у палатки, смеялся, пил и разговаривал о таких непонятных вещах, что мне оставалось только помалкивать. Он по-своему великий человек, наш отец. Какие истории он рассказывал сегодня о своих подвигах в смутное время! Я едва мог поверить!

— А что солдаты? — резко прервала я его. Я ревновала к неподдельному восхищению в голосе Паари. Я хотела, чтобы он не любил и не восхищался никем, кроме меня. — Где их шатры? Сколько человек охраняет прорицателя ночью? Он ночует на своей ладье или в другом месте? И как долго он здесь пробудет?

Повисла тишина Я даже сначала испугалась, что Паари уснул, но потом до меня донеслось шуршание — он устраивался поудобнее.

— Я как-то назвал тебя упрямой. — Слова слетали с его губ спокойно, но тон выдавал грусть и разочарование. — Я также думаю, что ты жестокая и далеко не всегда бываешь очень милой. Тебе ведь есть что подарить, не правда ли? Ты затеяла что-то постыдное и грязное. Не лги мне. Я знаю.

Я ничего не ответила. Я молча ждала. Все во мне похолодело, я чувствовала, что наши отношения повисли на волоске. Поможет ли он мне или отвернется? Сейчас было достаточно малости, чтобы разрушить близость, что всегда существовала между нами, и тогда наша любовь друг к другу перестанет быть столь беззаветной и всепрощающей. Когда он наконец ответил на мои вопросы, в его голосе слышались раздражение и сожаление:

— С наружной стороны у стены храма стоят два шатра. Двое солдат стоят в карауле около прорицателя, который спит в своей каюте на ладье. Остальные ночуют на берегу. Он пробудет здесь две ночи и отправится в Пи-Рамзес на рассвете третьего дня. Если ты дойдешь до реки и проплывешь вверх по каналу, то сможешь осуществить свое желание. Охрана действительно стоит там только для вида.

Я не поблагодарила его. Я чувствовала, что он обидится, если я попытаюсь это сделать. Но холод в моем ка[20] пропал, и я почему-то ощутила себя грязной. После долгого молчания я попыталась заговорить с ним:

— Я люблю тебя, Паари.

Но он не ответил: спал или предпочел не отвечать мне.

Весь следующий день я думала о том, что собираюсь сделать. Селение оставалось большей частью пустынным — все, у кого выдавалась свободная минута, спешили к храму, чтобы еще хоть разок взглянуть на мрачную фигуру, которая завладела их воображением и исчезла под пилоном. Отец проспал допоздна, а потом встал и ушел в пустыню один, а Паари исчез со своими друзьями. Мы с матерью уединились в относительной прохладе ее каморки, где хранились травы, и занялись перетиранием и раскладыванием по мешкам листьев, что сушились в тени, подвешенные к потолку. Разговаривали мы мало, и я была вольна строить планы, один невозможнее и фантастичнее другого, пока мне громко не приказали прекратить мечтать и отправляться замачивать чечевицу для вечерней трапезы. Вздохнув украдкой, то ли от отчаяния, то ли от безрассудства, я поплелась делать, что мне велели. Я наконец отбросила все эфемерные фантазии и решила действовать прямо. Я просто, не прячась, пойду навстречу своей судьбе. В конце концов, самое плохое, что может случиться со мной, — меня схватят и с позором отволокут к дому отца.

На закате отец вернулся, кровь запеклась на его груди и засохла тонкой струйкой на руке. Через плечо у него висел убитый шакал, из пасти и носа которого все еще капала кровь, оставляя красную дорожку на мускулистой спине отца. Он бросил свою добычу у двери перед домом, там же оставив лук и две запятнанные стрелы.

— Я голоден! — выкрикнул он в испуганное лицо матери. Он смеялся, — Не завидуй, женщина, это мужские забавы! Ту, неси пива к реке, скорее. Пойду отмоюсь от этой падали, а потом буду пить и есть, а потом мы с тобой — он запечатлел поцелуй на губах молчаливо противившейся матери, — займемся любовью!

Размашистым шагом он отправился к реке, и позже, глядя, как он плещется и ныряет, я поняла, что время, которое он провел с солдатами, ненадолго высвободило в нем того чело-пека, которого он добровольно подавил в себе, когда выбрал в жены мою мать; может быть, он потом и жалел об этом. Он был чудесный, мой отец, открытый, и честный, и сильный; тогда, с высоты своей самоуверенности, я пожалела его за то, что он сознательно избрал для себя такую жизнь.

Пока солнце опускалось за пустыню, мы поели все вместе, сидя на циновках и разложив еду на скатерти. Потом мать зажгла лампу. По нашему обычаю, отец прочел вечернюю молитву Вепвавету, и Анхуру, и Амону, и могучему Осирису, его голос был благоговейным, но все еще очень счастливым. Потом они с матерью вышли под звезды, и мы с Паари пошли в нашу комнату. Он повернулся ко мне спиной, устраивая свою постель.