Когда я пришла в себя, писцы уже ушли, Рамзес неуклюже поднимался с кресла. Паибекаман принес подогретое пряное вино, и его аромат мгновенно разнесся по комнате, смешиваясь с дымом оливковой коры. Рамзес взял бокал, сбросил покрывало и, потянувшись так, что я услышала, как у него хрустнул позвоночник, подошел к ложу. Его пухлые щеки выглядели одутловатыми, глаза покраснели.

— Мне нужно было давно отпустить тебя, Ту, — устало сказал он, когда я подвинулась, и без сил опустился. Откинувшись на подушки, он набрал в рот вина, задержал его, потом шумно проглотил. — Совсем забыл, что ты здесь. Тебе следовало напомнить о своем присутствии. Мне бы так хотелось прямо сейчас заняться любовью, но я слишком устал. Завтра на рассвете я должен быть в храме, чтобы лично выполнить священный ритуал, а потом буду сидеть перед храмом и раздавать богатства, что привезли корабли.

Кто-то из личных слуг снял с него сандалии, другой вошел с горячей водой, чтобы омыть его. Он лежал неподвижно, как уродливая тряпичная кукла, набитая соломой, когда они благоговейно поднимали ему ноги и руки.

— Но ведь эти богатства уже розданы, — сказала я. — Все, что от тебя требуется, мой повелитель, — это посмотреть, как они исчезнут.

Мой голос, должно быть, прозвучал более язвительно, чем мне бы того хотелось, потому что он вдруг жестом повелел слугам удалиться и сел, пристально глядя на меня.

— Моя маленькая наложница имеет смелость выражать неодобрение воли своего царя? — резко сказал он. — Возможно, она хотела бы примерить двойную корону и попытаться проявить большую прозорливость, чем ее владыка?

Я знала, что он устал, что он на грани срыва, потому что весь вечер ему приходилось сдерживать себя, и это совсем испортило ему настроение, но, несмотря на это, во имя преданности, которую я еще питала к Гуи, я решилась высказаться. Мое положение никогда еще не казалось таким прочным. Я очень много значила для Рамзеса, и он мог послушаться меня. Нахмурив брови, он внимательно разглядывал меня налитыми кровью глазами поверх края золотого бокала. Я откинула назад спутанные волосы — этот жест, я знала, очень нравился ему — и пустила в ход все очарование своих синих глаз, глядя на него из-под полуопущенных век.

— Мой повелитель, — мягко начала я, — мне больно видеть, как младший писец, человек, занимающий столь низкое положение, не оставляет тебе выбора, видеть, как ты раздаешь плоды своего труда и своей заботы. Ты — живое воплощение бога, и весь Египет принадлежит тебе по праву. Почему тогда ты позволяешь всем этим жрецам оскорблять твою щедрость и растаскивать твою добычу, подобно полчищам муравьев, пожирающих зрелый финик? Разве их сокровища уже не превзошли сокровища Великого Дома? Прости меня, Гор, но я разгневана их ненасытностью. Я не понимаю.

Он долго смотрел на меня, и в его пристальном взгляде постепенно проступала догадка. Этого холодного выражения глаз я никогда у него не замечала прежде. Мне стало тревожно. Продолжая разглядывать меня, он осушил свой бокал, с усилием поднялся и покинул ложе, потом подвинул кресло и сел напротив меня. Закинув ногу на ногу, он резким движением подставил бокал Паибекаману, подождал, пока тот снова наполнил его, и все это время не сводил глаз с моего лица Под глазами у него стали заметны темные мешки, от света лампы на столе на лицо ложились серые тени, придавая коже каменно-серый оттенок. Когда он заговорил, его голос звучал хрипло.

— Я разгневан на тебя, Ту. По какому праву ты, простая наложница, подвергаешь сомнению мудрость своего бога? Лишь потому, что я люблю тебя, потому что общение с тобой доставляет мне огромную радость и потому что ты достаточно умна, чтобы лечить меня; я ныне склоняюсь к тому, чтобы просветить тебя в том, что касается истинного положения дел в Египте. Это большая честь для тебя. Я обсуждаю эти проблемы только с некоторыми своими управителями и со Старшей женой Аст-Амасарет. Слушай внимательно и больше не оскорбляй меня своей невежественной и глупой озабоченностью. — Он покачал босой ногой; ступня у него была широкая, с голубыми прожилками вен; тень от нее то становилась больше и четче на плитах пола, то уменьшалась, превращаясь в размытое пятно.

Я старалась смотреть вниз, чтобы не видеть его лица, потому что его слова оскорбили меня, я чувствовала себя ребенком, которого наказали, но тем не менее заставила себя взглянуть, ему в глаза. Они были похожи на твердый изюм.

— Прежде всего, — отрывисто продолжал он, — ты должна понять, что по вековой священной традиции все храмы освобождены от уплаты налогов Престолом Гора. Это данность. Боги изливают свое благословение на Египет. Зачем же тогда вынуждать их перераспределять дары, коими они так щедро и свободно делятся? Их слуги приносят им жертвы, что поступают на их территории от верующих и просителей, и посвящают им урожаи со своих полей, пастбищ и виноградников. А почему должно быть иначе? Было бы великим святотатством пытаться завладеть собственностью богов. Могут сказать, — продолжал он, предвидя мое молчаливое возражение, — что тот, кто сидит на Престоле Гора и является живым воплощением самого Амона, имеет право распоряжаться любыми богатствами и получать их откуда хочет. Но воплощение бога на земле — это еще не сам бог, хотя в нем и есть его частица. Не во власти фараона изменить сущность древней Маат. Не в моей это власти. — Он замолчал и отхлебнул вина, над которым витали ароматные пары, но его ступня продолжала раскачиваться, он все еще был раздражен. — Итак, — хрипло продолжат он, — этот способ обогащения невозможен для двойной короны. Во-вторых, обещания, данные жрецам моим отцом в смутное время в обмен на их поддержку, вынуждают меня всячески умиротворять Амона. Мне прекрасно известно, что его жрецы удерживают политическую и экономическую власть. У моего отца не было управителей, которым он мог бы доверять, и действительно, задолго до смутного времени государственные посты перешли к жрецам и стали передаваться по наследству, поэтому один и тот же человек может быть царским казначеем и одновременно верховным жрецом и передать обе должности своему сыну. Знатные семьи Фив и Пи-Рамзеса удерживают позиции и в храме, и во дворце. Почему я позволяю это? — Он грустно улыбнулся. — Потому что у меня нет выбора. Власть у них. Она глубоко пустила корни в землю Египта. Моя власть коренится в более зыбкой почве. Мне по наследству досталась лишь армия, состоящая в основном из иноземных наемников, которых нанял мой отец для подавления номархов на местах, те восстали, когда ослабела центральная власть. Каждый город, каждый ном стремился ограбить соседа, брат пошел на брата Чтобы восстановить мир в собственной стране, отец набрал отряды из сирийцев и либу. Только они да еще иноземные рабы, захваченные мною, и остались моим единственным оружием. А им нужно платить, потому что они хранят верность золоту, а не трону. Но где взять средства, чтобы им платить? — Он поерзал в кресле, тени по-новому легли на его лицо. — Конечно, налоги. Но какие налоги у фараона? Ему принадлежит одна десятая часть всего зерна и скота со всех земель и всего населения, которые не являются собственностью богов. А это не много, моя госпожа Ту. Он может собирать пошлины, он может обложить налогом монополии, находящиеся в руках знати, он может проводить реквизиции. У него есть рудники, где добывают золото, но добыча падает. Ты ведь не знала всего этого, правда? Каждый год добывается все меньше зерна, чтобы поддерживать казну, а расходы все увеличиваются. Да, у царя есть свои торговые корабли. Но торговля тоже приходит в упадок. Амон владеет собственной флотилией на Великой Зелени и на Красном море, он ведет торговлю с Финикией, Сирией и Пунтом и может предложить больше товаров для обмена, чем фараон. Амон богаче. Птах и Ра тоже имеют свои корабли, но храмовые записи этих богов принадлежат храму Амона в Фивах. Жрецы Амона следят за ведением дел во всех других храмах. Они также следят и за моим государственным управлением, потому что они также являются моими смотрителями и управителями. Это тоже наследие предков. Поэтому могущество Фив растет, а Пи-Рамзес приходит в упадок. И я позволяю это.