Черт возьми! А почему бы нет?

Я бежал в переднюю так, что пятки заныли. Видимо, сильные чувства порождают не только любовь, но и эгоизм. Мой эгоизм породила творческая страсть, которая заставила взяться за телефонную трубку в половине четвертого утра и разбудить человека.

– Боря, – зашипел я. – Кажется, нашел!

– Слушаю, – ответил он чистым и бодрым голосом.

– Почему ты не спишь?

– Милиция всегда на посту, Сергей Георгиевич.

– Боря, убийца себя выдал.

– Как?

– Подослал ко мне свою сестру.

– С какой целью?

– С целью… гм… соблазнить.

– И как, удалось? – заинтересовался капитан.

– Боря, я серьезно.

– Вы хотите сказать, что убийца – Смиритский?

– Интуиция и логика подсказывают.

– А доказательства?

– Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.

Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.

– Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?

– Автором сделаю!

– Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.

– Ну и что?

– Каким лекарством, Сергей Георгиевич?

– А каким?

– Женьшенем.

Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.

По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.

Мы сели к столу.

– Как поживаете, Клавдия Ивановна? – спросил я.

– Телевизор вот шалит.

– Испортился?

– Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.

– Ну, а как здоровье?

– Подрываю.

– Чем?

– Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.

Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века – скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.

– Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? – перешел я к делу.

– Слава богу, все цело.

– Никто вас не тревожил?

– Кому я, старая, нужна…

Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно – от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?

– Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?

– Ага, по рублю за грамм.

– А кому?

– Почем мне знать? Матвей продавал.

– Но вы этих людей видели?

– Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.

Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки – он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.

Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».

Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.

– Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.

– Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.

– Корень он мог достать в аптеке.

– А сестра?

– Совпадение.

– Слишком продуманное.

Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.

Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.

– Пора обедать.

– Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, – поспешно сказал я.

– А вам и не предлагаю, – отрезала Кожеваткина.

Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?

Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.

– Клавдия Ивановна, ждете гостя? – спросил я.

– А и жду.

– Кого, коли не секрет?

– Следователь, должон знать.

– Не догадываюсь, – я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.

– Потому что в бога не веруете.

– Возможно, – согласился я покладисто.

– Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.

Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.

– Мать, кого ждешь? – Леденцов перестал дергать усиками.

– Товарищ в очках знает.

– Что знаю? – удивился я.

– Говорила в твоей келье-то.

– О чем?

– Как ворон сел мне на плечо.

– Говорили. Ну и что?

– Ворон-то прилетел, – с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.

Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.

– И что ворон сказал? – поинтересовался я на всякий случай.

– Придет Матвей, придет.

– Так вы ждете мужа?

– Его, убиенного.

Мы с Леденцовым переглянулись – уже который раз. Капитан помял шляпу и повернулся к двери. Мне захотелось порвать протокол допроса и пустить клочки по ветру глупости. Кожеваткина достала из буфета графинчик и поставила рядом с тарелкой.