По соседству раздавался голос Василия — родственник пел серенаду, а начальник первого отдела удивлялся, как хорошо в Ростове учат испанский язык. Василий подтверждал это, называл имя-отчество этих великих учителей и рассказывал истории из своего ростовского детства, проведенного во Дворце пионеров. Алкоголь окончательно сделал Василия шпионом международного класса.

Тут девушка потянула Володю за руку, они двинулись глубже в лес, дальше от людей и голосов… и тут-то Володя вдруг проникся духом всей космической гениальности необъятно, нечеловечески мудрого Михалыча. Сам Михалыч в это время внимательно слушал рассказ Симра Авраамовича, как страшно они все голодали в черте оседлости, — особенно до того, как папенька купил второй завод.

Впрочем, не всем было весело. Горбашка долго слонялся по павильону, незачем включал и выключал приборы, попинывал, постукивал оборудование. Делать ему здесь было решительно нечего, но и уйти значило признать поражение… Себялюбивая природа Горбашки не терпела таких вариантов. Уже за полдень он ушел — сгорбленный и жалкий, но ничего не понявший и вынашивающий планы мести. Никто его так и не видел… до следующего утра.

Миша Садюк, его ученый кот, Макар Ахинеев, Сема Ермак и другие ученики Горбашки в это время уныло сочиняли проекты заяв в самые разные учреждения — от районного отделения милиции до разных межгалактических объединений. Им тоже было нехорошо и как-то странно, да и просто интересно — с места пиршества ясно доносилось ритмичное уханье, звон железными ложками по металлической посуде, радостный визг: там явно пустились вприсядку.

Только к вечеру буйство чуть стихло, часть охранников спала в тени; Володя с девушкой вернулись из леса и теперь тихо беседовали рядышком. Девушка хотела встретиться еще, Володя от обещаний уклонялся.

Василий долго пел серенады самой красивой математичке, пока не приревновал один охранник и не предложил Василию «выйти». Тот спросил было, какое, мол, оружие, и получил страшный удар в нос, которым все, естественно, и кончилось. Теперь Василий лежал головой на коленях девушки, та ставила ему примочку на нос, злого охранника знать не хотела, и тот покаянно прогуливался вблизи.

Симр Авраамович рассказывал про зверства антисемитов — как его дедушка по чистой неосторожности въехал конный в Киево-Печерскую лавру и совершенно нечаянно плюнул на мощи Антония Печерского, а за ним только лишь из-за такой малости гналось до трехсот богомольцев во главе с распоясавшимися и скорее всего пьяными служителями культа. Хорошо хоть, к тому времени второй завод уже был, семья начала голодать немного меньше, а конь под дедушкой был очень хороший.

Михалыч рассказал в ответ, как на сестру его бабушки напали бешеные волки, а она их напугала разбойничьим свистом. Симр Авраамович обиженно замолчал. Тогда Михалыч пошел помогать Сергеичу с Асиньяром, но там водки уже не было совсем. Кряхтя, запасливый Михалыч починал последние заначки.

— О удивительный день… — почти пел Асиньяр, раскачивался влево-вправо, обнимал Бушкина за шею, — о великий день всей моей жизни…

— Значит, так все будет через пять веков… — Асиньяр облизнул губы, остро вгляделся в окружающее. — Значит, все у нас не зря…

— Будущее у вас есть, — проснулся вдруг, решил подвести итог начальник охраны, — у всех слаборазвитых его, развития, то есть, — начальник поискал нужных слов, вынужден был обратиться к более привычной фразеологии, — хоть жопой будущее ешь. Только у империализма будущего вовсе и нет…

Асиньяра провожать хотели все. Небольшая толпа тянулась к машине времени, как торжественная процессия. Несли снедь, чудом недопитые бутылки, какие-то мелкие подарки, от полевых цветов до набора бокалов и какого-то роскошного, расписанного розами блюда (Асиньяр был от него в восторге и даже показывал, какие части барашка следует класть на какую часть блюда). А во главе процессии, обнявшись, как языческие божества, двигались Бушкин и Асиньяр.

Как всегда, всех выручил Михалыч. Именно он нашел одного трезвого, но с Горбашкой мало связанного математика, и тот уже сидел в машине времени, с уже полуоткрытой дверцей.

И только тут, перед самым концом, когда уже пришла пора расставаться, друзья вдруг судорожно вцепились друг в друга, и уже никак не по пьяной лавочке. Перед ними вдруг встали со всей беспощадной ясностью все провалы времен, которые должны были сейчас, вот уже сейчас разлучить их, и уже навсегда. Асиньяр обнял Сергеича, прижался лицом, что-то быстро забормотал по-татарски. Сорвал саблю в драгоценных ножнах, сунул Сергеичу… Тот колебался полсекунды, отдарился своим револьвером, насыпал полный карман патронов, прямо в малиновый кафтан (а карман был огромных размеров). Лица у обоих были слепыми от горя. Вот Асиньяр шагнул в контейнер… Сердобольные девочки сунулись было к Сергеичу… Тот посмотрел на них… и утешительницы сразу же увяли.

Михалыч запихал в палатку Машу и Мишу, сам опять лег в ужасную рань — часов около 10. Во-первых, не хотелось обсуждать происшествия. Для математиков здесь был неистощимый кладезь разговоров, обмена мнениями, всплескиваний руками… чтобы не участвовать, только и осталось, что лечь спать и храпеть погромче. А Васю и Володю выставили, как боевое охранение, и они сидели у костра, пока математики не угомонились.

Во-вторых, для раннего отбоя были свои, особые причины… Разумеется, уж теперь-то башню с техникой и машину времени караулили на совесть. После Машиных и Мишиных художеств попасть к технике было не проще, чем к космическому кораблю, и на первый взгляд без крови, без боя с охраной прорваться, казалось, было невозможно.

Но не случайно… ох, не случайно Бушкин лег спать гораздо позже остальных. Не зря почти весь вечер провел он в компании охранников, разливал коньяк, вел с ними долгие беседы, раздавал свою книжку с автографом. Сергеич пришел часа в два, что-то шепнул Михалычу, и Михалыч в ответ кивнул и радостно хрюкнул; радостно, но вовсе не удивленно, потому что не тот был человек Сергеич, чтобы его беседы не возымели никакого результата.

Плыл туман; в полусвете еле слышно шуршали, лопались мельчайшие капли, когда Володя начал делать уговоренное — вытаскивать из спальных мешков всех, кроме Маши и Миши. Бушкин вышел, стеная и шатаясь, не вполне замечая происходящее; зацепился за растяжку, с шумом полетел в траву, в росу. Михалыча Володя вытащил с особенным трудом — стонущего, зажимающего руками сердце. Впрочем, и он, и Бушкин быстро стали умываться росой, потом полезли в воду… и больше с ними не было проблем. Вот Василий встал мгновенно и без жалоб. Володя все чаще отмечал в нем это — какую-то особенную внутреннюю дисциплину. Железный стержень в душе Василия не позволял ему быть ненадежным.

Василий даже поел заготовленных с вечера бутербродов… Бушкин с Михалычем только смотрели — восхищенно на Василия, с отвращением — на бутерброды. Над землей плыла белая, плотная взвесь; то открывались, то опять исчезали кусты, куски луга, вершины деревьев, палатки. Мир был призрачным и непонятным. Пришли даже немного рано — последний охранник еще только выходил из павильона, смотрел на часы, что-то тихо говорил уже ушедшим, смутно видным сквозь туман.

Подождали, вошли в павильон. И на этот раз приходилось ввести Академию наук в расходы, включить электричество и сжечь его Бог знает сколько.

Опять гудение и свет будили кого-то, и этот кто-то орал, поднимая охрану. Конечно же, это был волосатый Сема. После появления Михалыча в лагере он почти перестал выходить из палатки и даже в столовую шел, только убедившись, что Михалыч где-то далеко. При приближении Михалыча Сема поглубже залезал в палатку и страшно сопел оттуда, смотрел из темноты злющими, очень округлившимися после эксперимента, фосфоресцирующими глазами.

Но свет и шум Сема, конечно же, углядел. Высокий вибрирующий крик поплыл над лагерем, словно не человек поднимал тревогу, а пневматическая дрель. Из палаток выскакивали полуодетые люди, кидались тушить пожар… спасаться от чудовищ… отбивать ядерный налет американцев… ловить проникших в лагерь врагов народа… Спотыкались, налетали друг на друга, искали мужей и детей, вопили, возмущались, вцеплялись друг в друга, шли бить возмутителя спокойствия.