Ну конечно, дьявол обманул. Задним числом Миней Израилевич понимал, что по-другому не могло и быть. Обманул, настропалил ловушку, и в нее Миней и угодил. Убивший ребенка и так идет к дьяволу. Так зачем служить ему, выполнять какие-то желания? Зачем губить уже погубленную душу? И понимая, что сейчас начнется, страшно кричал Миней Израилевич.

— Шма Израэль!!! — повторил он раз за разом. Губы сводило от крика. Он не помнил, как дальше, как это будет на иврите, и мог только глядеть в жуткие глаза существа и повторять:

— Яхве… Яхве… Шма Израэль… Яхве… Шма!! Шма!! Шма!!! О Моисей, помоги!!!

Почему-то Минею Израилевичу показалось, что существо не торопится, ждет, придут ли Минею на помощь. И еще раз жалобно провыл, трясясь всем телом:

— Моисей!!!

Существо ухмыльнулось, когтистой лапой сунуло сигару в пасть.

Возникло скорбное лицо… Словно бы огромный, больше человеческого роста, лик иудейского старца отделил Минея от существа. Скорбно кивающий лик, изливающий потоки слез на косматую седую бородищу.

— И ты, отступник, и ты… И ты вспоминаешь обо мне… О договоре с Сущим… И ты все же мое чадо, при всех твоих грехах и безобразиях… И в тебе кровь Авраама. Исаака и Иакова…

— Да, да… — страстно соглашался Миней. Шептал, подвигаясь поближе к призрачному лику, способному отгородить от стоящего поодаль, забрасывающему хвост, словно удочку.

— Дам тебе, с которым договор… дам тебе достойный конец… Защищу от него, подсунувшего яблоко Еве, защищу и спасу… Но готов ли ты вернуться, готов ли стать одним из верных сыновей Сиона? Клянешься ли, клянешься ли отдать себя за Израиль?

— Да, да, — клялся Миней, колотил кулаком себя в грудь. — да, обещаю… я готов, я умру…

— Даже такие приходят ко мне, принесшему Закон! Даже такие страшные грешники… Ты ли не жрал сала противных мне грязных свиней? Ты ли не грешил с погаными самками гоев, ты, скотоложник?! Ты ли не нарушал…

— Да, да, — скулил, соглашался Миней. И обещал исправиться, измениться, добиться прощения…

И был взмах вроде бы руки, со словами: «…достойный конец… то, что достойно истинного иудея…» Что-то закрутилось, зарябило. Миней испытал словно бы внезапный приступ дурноты. Миней Израилевич открыл глаза и словно бы ослеп на мгновение.

Было очень много света, и солнце ударило в глаза: белое, страшно горячее Миней давно не был на юге, и солнце скорее мешало. Но первым впечатлением было даже не солнце, а смрад. Минея едва не выворотило: смесь немытых тел, грязной ткани, какой-то незнакомой еды и попросту чего-то неизвестного, полугнилого и кислого. И еще пахло металлом и пылью; пыль забивала глаза, ноздри, уши. Пыль взбивала колоссальная толпа, и Миней был в ее эпицентре. Сколько их, какие разные! В хламидах, бурнусах, нагишом, в каких-то складчатых трусах. И все прыгают, воют, бешено машут руками.

В уши бил многоголосый рев. Отдельные слова вроде понятны. Неужели иврит?! Но какой дикий акцент! Вернее — целый букет акцентов. Невнятные проклятия, обрывки молитв, призывы бить, спасать, отражать, рвать зубами, колоть, давить, гнать… Лица, перекошенные бешенством. Закатывания глаз, воздевание рук, закидывание голов, скрежет зубов, почти такой же громкий, как слова. Странные предметы в руках. То дубинки, то, кажется, копья… Что?! Неужели правда бронза? А вот — гладиус[24]. Щит легионера, издали похожий на корыто. И другой щит — маленький, круглый, с бляшками посередине. Лук со стрелами. В каком музее… А может, вовсе не в музее? — прозревал истину Миней, обалдевая, словно бы пьянея от ужаса.

Кто-то в бурнусе, с золотыми кольцами в носу и в ушах, положил на плечо Минею рассеченную, сочащуюся кровью руку, что-то орал, тряс за отворот пиджака. Другой — темный, курчавый, похожий на цыгана, заглядывал в лицо, все повторяя одну и ту же фразу, Минею абсолютно непонятную. У него была распорота щека, на плече рубашка пропитывалась кровью. Да, пахло вовсе не морем. Миней видел, что в толпе полно раненых. Пахло человеческой кровью.

Толпа заорала, метнулась. Кто-то опустился на землю — молиться. Но большинство рванулось куда-то и тащило за собой Минея. Миней бежал в плотной толпе, вдыхая отвратительную вонь. Все были страшно неспокойны; все возбужденно орали, тыкали пальцами, ожесточенно махали руками. При всей своей оглушенности, при всем безумии происходящего он уже начал понимать, где находится и кто все эти люди. Толпа уплотнилась, заорала заметно сильнее. И Миней увидел перед собой шеренги серебряных, блестящих людей. Солнце отражалось от щитов. Ниже щитов сверкали ноги (защищены металлом — догадался Миней). Выше солнце разбивалось о шлемы. Ряды серебряных людей согласно двигались; в перерывах между воем дикарей ветер доносил трубный рев.

Толпа словно бы врезалась в шеренги. Взметнулся вой — еще страшнее прежнего, отчаянней. Спутники Минея откатывались, оставляя что-то у серебряных людей под ногами. Страшнее, тяжелее выли трубы; пронзительно и гулко, не как медные трубы оркестров, а как охотничьи рога, только сильнее. Строй серебряных людей колыхнулся, явственно продвинулся вперед. Кто-то полз, спасаясь от движения. Миней ясно видел, как меж щитов мелькнуло серебряное жало и ползущий ткнулся лицом в землю. Толпа опять несла с собой Минея. Большинство бежало вбок. Миней метнулся вверх по склону. На четвереньках, обдирая ногти, карабкался выше дерущихся; бежал, пока не захлебнулся воздухом; действительно, этот коньяк… ну зачем он еще пил сегодня!..

Теперь ему стали виднее колонны серебряных людей. Они передвигались, подчиняясь звуку рогов и крику офицеров; было видно, как надрываются центурионы, но звук долетал еле-еле. Временами он совсем прерывался, и не было слышно ничего, кроме рева. Солнце отражалось от металла, полыхали яркие блики. Толпа набегала, откатывалась, орала все пронзительней. Кто-то в хламиде метался перед строем, простирал руку то к строю, то к небу, экзальтированно задирал голову. Понятно было: проклинает. Кто-то пытался собрать вокруг себя вооруженных, что-то объяснял, доказывал, топал ногами, показывал рукой на строй. Кто-то отрешенно молился.

На фоне толпы равнодушное, механическое движение войск, спокойное поведение легионеров само по себе казалось чем-то удивительным. И бездушным, и просто каким-то… ну, потусторонним, что ли… Далеко не все участвовали в деле. Даже в действующих центуриях солдаты в трех первых шеренгах стояли напряженно, с мечами наготове, и рубили. А задние были в вольных позах, переговаривались, пересмеивались, чесались. Но были готовы. Миней Израилевич видел, как в лицо одному из передних влетел камень. Дикари орали, радовались, прыгали, обнимали бросившего. Раненый прикрыл лицо рукой, повернулся, четко прошел между рядами задних. Вокруг него сразу как-то подтянулись, а один сделал шаг вперед и быстро занял его место.

Две центурии стояли в стороне, и солдаты в них решительно ничего не делали. В одном месте даже сели на землю, стали класть на щиты хлеб и зелень, вытащили фляги.

Тех, кто метался и орал, можно было определить и как толпу, и как народ. А эти люди, в легионах, не были ни толпой, ни народом. Это было солдаты, армия, и они выполняли тяжелую, опасную работу.

Под вой буксинов и писк флейт, рискуя жизнью и ранением, продвигались они через пространство, усеянное людьми и оружием; строем шли, рубили и кололи. Сделав дело, сменялись. Стояли, опираясь на копья, отдыхали, переговаривались.

Может быть, это и странно, а легионеры были ближе Минею, чем толпа первобытных сородичей. Даже железный порядок, четкость управления огромным скопищем людей, само изобилие железа напоминало современную армию; а как бы ни относился к ней Миней, но и армия была частью его мира. От римлян пахло порядком. Цивилизацией. По поведению, манерам, по стилю говорить между собой римляне были куда ближе к миру, из которого он пришел.

От них до воющей, полубезумной толпы простиралось по крайней мере тысячелетие. А! Вот оно, коренное различие! Легионеров и «этих» разделяли исторические эпохи… Они жили в разных временах; видеть их вместе было так же странно, как суданца, творящего намаз, в центре современного Мюнхена… И как ни был Миней нравственно туп, как ни был безразличен ко всякой вообще объективной истине, как ни мало склонен к рефлексии, но внутри у него словно бы появился и начал спрашивать какой-то ехидный голос: а ты, мол, что еще вчера говорил? А почему ты вообще сюда попал?