— Ну ты ведь со мной можешь? Получается?

— Прости, Володя, но это уже ниже пояса… Конечно, с тобой я могу. Но, во-первых, ты мой брат, и это главное. И ты, надеюсь, не считаешь себя типичным советским? Ну то-то… А кроме того, прости еще раз, это советское и в тебе иногда есть. А мне от этого нехорошо, и к тебе тоже злость поднимается… Может, ты ко мне туда приедешь?

Володя неприятно засмеялся.

— Ты забыл, что я невыездной…

— А если… если много переменится?

— Конечно, приеду. Должен же я посмотреть, где Василий Игнатьевич гнал красных в горы…

— Поместье Баррасов? Да видишь ли, там давно уже нет имения, там гостиница… Роща сохранилась, но деревья… Сомневаюсь, что ты найдешь следы от пуль. Вот церковь отца Хосе ты увидишь, но и она совсем другая. В середине пятидесятых ее перестроили.

Что у вас тоже мне трудно понять — до вас не доходит, по-моему, что время идет. Что-то произошло, а вы это «что-то» готовы переживать вечно, словно новых событий и нет. А это не так. И проблемы другие, и вся жизнь давно иная. Такое впечатление, что вы с двадцатых годов переживаете то, что произошло… В этом эмиграция от вас очень сильно отличается. И эмиграция, и вся Европа. И в Испании ведь тоже все меняется. Везде все время все меняется…

— Ты говоришь об эмиграции, будто это целая страна, — засмеялся Володя.

— А знаешь, так оно и есть, — тоже засмеялся Василий, — только эта страна — как шагреневая кожа. Или как град Китеж — все погружается и погружается…

Помолчали. В полутьме двигались пласты сигаретного дыма, приобретали странный, не выразимый словами цвет по мере того, как вплывали в освещенное пространство. Пахло табаком, кожей и книгами.

— А как ты думаешь — наша семейная история получилась? В смысле — удачная она или нет? — Володя поймал взгляд Василия и заторопился. — Выходит, у нас могло быть все намного лучше, чем было… Например, оказались бы все после катастрофы — на своей даче, в Финляндии… А все деньги Игнатия Николаевича лежали бы в международном банке и не пропали бы… И в эмиграцию ушла бы вся семья, со всем почти богатством… Я уже не говорю, что было бы, если бы катастрофы вообще никакой не произошло.

А с другой стороны, представь, если бы Василий оступился бы… попал бы под пулю… Тогда, на границе, или в Испании. С той же колокольни — пулеметчик… А Александр занимался бы чем-то другим, не таким важным для большевиков… Ты понимаешь хоть, что семья вообще могла исчезнуть? Полвека мы на волоске висели…

— Полвека вся страна на волоске… И не «висела», а и сейчас висит. А нашей семье, наверное, все-таки повезло. Сколько таких семей сгинуло, никто и не упомнит! В одном Петербурге — десятки тысяч, это уже наверняка. А по России? И это — грамотных семей, культурных… Сколько мужицких семей исчезло, ты можешь себе представить? Я — нет… Тут никакой фантазии не хватит. А священники? Сегодня потомка русского дворянина, даже потомка купца найти легче, чем потомка священника.

Так что в этом смысле — повезло. А что до остального…

— Я понимаю, так обычно и бывает — происходит не самое лучшее и не самое худшее. Чаще всего. А все-таки обидно, брат. Могло быть и намного лучше…

— Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил Василий.

— Чаще всего — верю. Когда думаю, что пришлось пережить деду, — верить труднее.

У Василия в памяти всплыла давняя картина «Коммунизм», и он пересказал сюжет Владимиру.

— Ну ладно, это — к слову. Видишь ли, если всерьез верить в Бога, то получается — благодарить мы Его должны просто за сам факт бытия. Мы все дергаемся — здесь выиграли, здесь проиграли, тут вот какие-то сложности. То есть мы все выясняем, какое у нас есть бытие. Хорошее, плохое, много получили или мало. По результату и благодарим. А благодарить-то надо не за много-мало. Благодарить надо за факт. Уже потому, что число тех, кто есть, гораздо меньше тех, кого нет. Это ты понимаешь?

— Это — понимаю.

— Ну вот… Так что семье — повезло. Как-то ее все-таки выбрали, что-то на ней почиет…

— Ага, «выбрали»! — Володя подскочил на стуле. — Знаешь, кто владел нашей дачей? Такой Кацентох, вот кто. Получил ее в сорок пятом, как трофейное имущество. Даже не купил, а получил. Дед мне рассказывал, у него в доме целый художественный музей. И картины, и бронза, и серебро… Чего там только нет. И уверяю тебя, это все он тоже не за деньги купил. У него внуков двое — внук и внучка. Выходит, их тоже «отобрали», Кацентохов?!

— Кацентохов отобрала одна сила, нас — другая. И для разного, для разного… Ты проследи за Кацентохами, как они живут. Что, счастливы? Довольны? Хорошо им? Не верю я в их «хорошо». Вымороченное — всегда не впрок, при любом общественном строе. Россия — поле борьбы, противостояния. Зло здесь борется с добром, и ничего нельзя поделать.

— А бывают страны, где это иначе? Где нет этой борьбы?

— Наверное, нет таких стран, борьба идет везде. Только у нас все обнаженнее. Очень понятно, кто где. Ты ведь видишь — одни идут вверх, другие — вниз. Никто же не стоит на месте.

— Михалыч говорит, законы эволюции таковы, что продолжается только то, что развивается. То, что остановилось, мертво. У русских, ты прав, есть склонность достичь чего-то, даже сделать рывок, даже сильный рывок, а потом не двигаться дальше. Но это верная погибель. Представь, что вот сейчас существовала бы такая Россия, какой она была в 1913 году. С городовыми, с сословиями, с крестьянской общиной. Что, она бы разве могла жить?!

В этом смысле хорошо, что мы не такие, как предки. И ничего глупее нет, как сидеть на пепелище, причитать: вот, мол, что у нас было, чего не стало… Таких и здесь хватает, а уж про эмиграцию и говорить нечего, сам рассказывал. Здесь сама жизнь учит — все помнить, все хранить, а вот не зацикливаться ни на чем.

— Но вот насчет вверх и вниз… Как бы это посчитать, а?!

— А вот как раз и можно посчитать. По способности сложнее жить, вот как. По умению больше знать, больше помнить, больше учитывать. Строить более сложные представления о реальности. Между прочим, после каждого переворота люди разделяются на этих — на идущих вверх и вниз.

Вот хотя бы города, вся современная техника. Можно жить, как современные специалисты, — читать книги, работать на ЭВМ, оперативно делать дела, когда конъюнктура меняется чуть ли не каждую неделю. То есть можно жить сложнее, чем предки в старой деревне. Ну вот, возьми хотя бы нас.

А можно жить… Вот, у вас как раз такое слово есть: «зыриться в телик». Вот сидит такой обрюзгший, глупый, в свои сорок лет — совершенная развалина. Работает на производстве, где он — ма-а-аленький такой винтик, и не решает, и не значит ничего. Не он это производство создавал, не он его формировал, не он… Да попросту говоря, ничего он отродясь для себя сам не сделал. Просто винтик, и все. И даже не выбирал он ее, этой работы, просто сунулся когда-то, куда само сунулось… или куда другие сунули.

Ну, и ходит себе, ходит на работу, как заводной, делает, что ему велят, и получает какие-никакие, а деньги.

И дома ничего не решает и не устраивает. Все решения кто принимает? Жена. Я еще почему в России жить бы не смог? Тут у вас женщины мужьям на завтраки копеечки выдают.

— А у вас?

— А у нас муж жене деньги дает на наряды и на домашнее хозяйство… И еще у вас жены, по-моему, до старости у своей мамы спрашивают, как им детей растить. Не постигаю я этого, Володя, как хочешь. Не могу так — чтобы ребенок был от меня, а жена бы у матери спрашивала, как с ним обращаться да как делать…

Ну ладно, мы не про это. Вернее, не только про это. И вот, понимаешь, сидит такой, за которого жена все решает, который даже и не ухаживал за ней, которому девушка сама сказала, чего от него хочет, сидит и зырится в телик. Там его развлекают, и думать ему не надо, напрягаться не надо, самому что-то делать не надо…

Живет он в сто раз проще, чем его предок в деревне жил. И понимает он гораздо меньше, да и попросту глупее мужика. Предок-то и хозяйство вел, должен был помнить, когда и что пахать и сеять, какую утварь когда и как готовить. А этому — ничего не нужно. Крути одну и ту же гайку тридцать лет, зырься в телик и пей, пей… Может, они из одной с Курбатовыми деревни, как знать? А сами раз в сто проще, примитивнее.