Пыльными мешками лежат на этом поле не просто мальчики в форме. Лежат варианты развития. Лежат построенные дома. Лежат философские концепции. Лежат университетские курсы. Лежат идеи во всех областях знания. Лежат написанные книги. Лежит много, очень много еды. Лежат огромные пачки денег — целые несгораемые шкафы, целые банки крупных купюр, которые уже некому заработать.

А люди, непосредственно виновные в том, что у нас нет будущего, умерли своей смертью. Умерли не на виселице, а в почете, на очень, ну очень неплохой пенсии, на жирных пайках, и большинство из них было искренне убеждено в полезности, в патриотичности, в разумности всего содеянного. Ведь иначе, как нам уже сто раз проблеяли, «было не-ельзя-яяя-я…».

Так что давайте поблагодарим, сограждане, поблагодарим Великую Партию и ее Великих Вождей. Поблагодарим их за все — и особенно за Великую Победу! Рявкнем, грянем в тысячи глоток дружное «Да здра!..»

Что, не хочется?! Неужто поумнели?! Ну, тогда давайте возьмем их за хрип. Как Василий Игнатьевич — давешнего сталинского сокола. Только пусть они сдохнут не очень быстро! А перед тем, как накинуть полную сала кишку на их жирные шеи — пусть посмотрят на фотографии этих мальчиков. Чтобы по пути к смоле и котлам эту сволочь сопровождали бы они — наше с вами неосуществленное, не могущее сбыться будущее… Наша несвершенная судьба.

…Уже в темноте дали поесть, и Лева (умный все-таки был мальчик!) невольно задумался: а ведь, наверное, еды-то заготовили на все 3000?! И кое-какие еще мысли закопошились в голове у Левы, у умного, наученного соображать мальчика, но мысли эти были так неправдоподобны, так чудовищны, что Лева испугался их додумывать.

А утром было отступление. Не было довольствия, потому что начальство уже бежало. Не было старших командиров, а только те, кого приказом заставили прикрывать отступление. Двигаясь колонной по дороге, поймали бродившую по лесу, обезумевшую от происходящего корову, потащили с собой. Судя по полному вымени, по мученическому мычанию, корова была хозяйская.

Можно было только догадываться, что случилось с теми, кто еще несколько дней назад называл животное «кормилицей», кто ее мыл, кормил и холил. Кто сдаивал каждый вечер драгоценное молоко — в пищу себе и чтоб не мучилось животное. От какого ужаса бросилась корова в лес — подальше от обезумевших людей.

Была жалость к животному — ему ведь даже не объяснишь, куда делись те, кто заботились о нем и доили, почему и зачем сбесились люди, гонящие ее с собой?

Но другой еды не было еще два дня, пока выходили к своим. А с воздуха стреляли и бомбили, и некому было отогнать нацистских летчиков. А ночью горизонт везде был красен, тревожно вспыхивал в разных местах. А весь день тоже воняло гарью, и птицы ошалелые летели… куда угодно, только дальше от безумия. И на земле, и в воздухе было подавляющее преимущество нацистов. Где же «превосходство Красной Армии?!» И люди вели себя «не так». Не как должны были советские люди. Трусили, лицемерили, старались уцелеть, в том числе за счет других. А были и те, кто норовил сдаться при первой возможности. И еще два раза в это лето Лева был свидетелем того, как части Красной Армии пытаются отбивать неприятеля… И каждый раз это кончалось, как в той лесополосе: паническим бегством, свистом пуль вокруг и над головой.

Весь август был сплошным шоком, беспрерывным ударом по психике. А второе огромное потрясение Лева получил уже в начале сентября, совсем недалеко от Москвы. Взяли в плен нескольких немцев, и особисты хотели их допросить. Сами особисты по-немецки не знали, а переводчик у них был такой, что немцы не понимали переводчика. Зато был Лева, а особисты знали, что Лева по-немецки говорит, и неплохо. Леве было интересно, и он охотно пошел. До сих пор Лева видел немцев только издалека, максимум за несколько десятков метров. И даже покойников у него, в горячке боя, не было времени хотя бы рассмотреть.

Начать с того, что пленные немцы вольготно развалились на земле и громко болтали между собой. Может быть, они просто пижонили, хорохорились, старались казаться храбрее, чем они есть, и вести себя поразвязнее. Может быть, им правда было плевать на взгляды советских бойцов? Трудно было уверенно сказать… Но, во всяком случае, никакой особой тревоги, тем более никакой паники Лев Моисеевич в их поведении не обнаружил.

С полминуты Лева просто наблюдал за этими людьми — правда, какие они? Что делают?

Всякий солдат хоть немного, но демонизирует противника. Трудно воевать с тем, кто не отличается от тебя. Вот давить гусеницами, всаживать пули в мерзкое чудовище, в пожирателя грудных младенцев…

Ну, а эти немцы не походили на исчадия взбесившихся волчиц. Скорее всего, они походили на домашних парней, с хорошими, открытыми лицами. Двое немцев сидели на бревне, курили. Третий сидел прямо на земле, очень прямо, в одной рубашке, без мундира. Его плечо было перетянуто белой марлевой повязкой. Повязка была в пятнах — и бурых, уже давних, и в свежих.

Еще один, вроде постарше, лежал, опираясь на руку. Он не курил, он только смотрел на подходящего.

Мундиры на немцах были порванные и запачканные в бою, но чистые и новые. Белоснежные рубашки. Свежевычищенные, очень целые и новые сапоги. Один немец повернулся, и явственно скрипнули ремни.

Этот, лежащий, сказал что-то вполголоса хохочущим, орущим парням, положил на бревно солдатский ранец. Сидящие на бревне стали доставать из него хлеб, бутерброды, ветчину, круглые банки консервов. Один взял какой-то изогнутый нож, что-то стал делать с банкой и скоро отвалил ее верхнюю крышку. Немцы сгрудились возле еды, стали ложками доставать что-то из банки. Было видно, что они не голодны. Наверное, просто пришло время.

Раненый не ел. Один протянул ему флягу, раненый отхлебнул из нее, благодарно кивнул. И сразу стало видно, что вовсе они, эти немцы, не «избавляются» от раненых, как пишется в одной фронтовой газете. Во всем, что делали другие немцы раненому, чувствовалось сочувствие, забота. И что нет там у них никакой такой палочной дисциплины. Видно было, что вообще отношения у них точно такие же, как могли быть и у Левы с другими солдатами. Разве что эти были жизнерадостнее и общались куда более непосредственно.

Нет, но о чем с ними говорить? И как? С одной стороны, это были враги, немецко-фашистские захватчики. Это они бомбили эшелон, в котором Лева ехал к фронту; это после атаки на них из части Левы уцелел каждый десятый. Это… Поэтому когда Лева уже просто увидел сидящих на земле немцев, у него непроизвольно, само собой перехватило горло, втянулся живот, словно он должен был идти в атаку или отбивать атаку немцев.

А с другой стороны… Кто-кто, а пламенные интернационалисты знают, что национальная принадлежность вообще не имеет особого значения, в том числе и у солдат.

Никакие не немцы пылили в грузовиках, топтали сапогами пшеницу, утюжили окопы танками, выли с неба в заходящих в пике самолетах. Никакая не Германия обрушила на Советы свой бронированный кулак и гнала Красную Армию сотни километров от границы.

Это все были исключительно немецко-фашистские захватчики, подразделяемые на буржуазию и пролетариат. В поход на Советский Союз шла ихняя буржуазия, подчинившая себе пролетариат и заставившая его служить своим классовым интересам. И это помогало понять, как надо строить разговор. Надо выяснить, кто эти военнопленные, и если пролетариат — то и говорить с ними на языке солидарности мирового пролетариата.

Лева одернул гимнастерку, сделал шаг вперед, поздоровался. Теперь все немцы посмотрели на него. Немец постарше встал, потянулся за сигаретой, и послышался уже знакомый звук — скрип ремней. Лева оказался лицом к лицу с этим немцем, постарше, и его поразил, во-первых, его цвет лица… Лева уже привык, что лица у всех вокруг серые, даже серо-голубые, измученные. А у немца лицо было бело-розовое, глаза усталые, но ясные.

Во-вторых, от немца пахло… Явственно несло одеколоном и еще чем-то сладким, цветочным.