Он смачно, по-итальнски восторженно расцеловал их в горящие щеки и попутно застегнул Джеку пару пуговиц на рубашке.

– Итак, до завтрашнего утра? – обратился он к Риверстоуну, неподвижному и молчаливому, как соляной столб. У того дернулись веко и уголки губ, но он все же кивнул, не в силах молвить ни слова...

Вместо него леди Риверстоун приказала:

– Аманда, мы едем домой. Немедленно!

Пальцы Аманды скользнули из ладони Джека и сама она, собираясь уйти, сделала шаг, но вдруг развернулась и обняла его. Крепко-крепко.

– До завтра, – шепнула чуть слышно. – Люблю тебя.

– Бесстыдница! – проскрежетала миледи, дернув дочь за руку, и, наверное, со всей силы, но Аманда счастливо улыбалась, ничуть не обратив на это внимание.

«До завтра. Люблю тебя».

Дверь, за которой скрылись Риверстоуны с дочерью и провожающей их мисс Харпер, закрылась, и Джек с мнимым дедом остались наедине.

– Ну и зачем вы сделали это? – Джек рухнул на оттоманку и взъерошил пальцами волосы. – Зачем за меня заступились? Еще и солгали Риверстоунам.

– Я не лгал, – невозмутимо откликнулся граф, глядя на него сверху вниз. – А заступиться был просто обязан: как-никак ситуация вышла пикантной. Я глазам не поверил... – сверкнул он улыбкой.

Джек опять запустил пальцы в волосы, щеки его ярко вспыхнули.

– Я ей не пара, – произнес глухо и обреченно. – Собирался сказать ей об этом, а тут... Как теперь говорить с Риверстоунами, признаваться в обмане? И зачем вы только вмешались? Пусть бы...

– Что? Оскорбляли тебя? Ну уж нет, – разозлился Фальконе, – никому не позволю оскорблять моего внука, прости.

Джек поднял голову и с удивлением на него посмотрел.

– Я не ваш внук, мы, кажется, разрешили этот вопрос.

– Это ты себе что-то придумал, я же... уверен в обратном.

Джек нахмурился, продолжая сверлить лицо собеседника взглядом. Поднялся. И вдруг кинул недоуменно:

– Вы шутите, так?

– Я серьезен, как никогда.

Джек мотнул головой, прогоняя туман странных мыслей: от потрясения он, должно быть, соображает не очень.

– Они знают, кто я такой, – произнес он, имея в виду Риверстоунов, – нищий мальчишка, обманщик. Зря вы отсрочили неизбежное...

Гаспаро Фальконе на этих словах, полных горечи и тоски, подошел совсем близко, положил руку на плечо парня и заглянул ему прямо в глаза.

– Ты – Фальконе, – произнес он. – Сын моей дочери, внук, о котором я долгие годы мечтал, и которой наследует состояние нашего рода. Я так решил, – добавил поспешно, не дав Джеку возможность что-нибудь возразить, хотя тот, открыв рот, вряд ли смог бы хоть слово сказать, так сильно его поразило признание деда. – И от решенного не отступлюсь! И тебе не позволю. – Старик сжал плечо внука.

– Но я... не могу... – В голове парня будто взорвалась петарда китайского фейерверка: он оглох на секунду и даже как будто бы онемел. – Я...

– А мне безразлично, можешь ты или нет, – жестко кинул Фальконе. – Я так решил, вот и все. Не хочу, чтобы деньги Фальконе растрынькал какой-то избалованный малец, которого я, между прочим, два раза в жизни и увидел. И оба раза он вызывал у меня раздражение! Вот ему, а не деньги. – Старик скрутил пальцами кукиш. – Ты, в конце концов, мой законный наследник... по прямой линии. Так что смирись! Завтра мы едем обручать тебя с лучшей девушкой в мире, а эти все... – он скривился, взмахнув рукой в воздухе, – пусть подавятся собственным возмущением. Мы утрем их вздернутые носы! Мы уделаем их, – заключил старик совсем тихо, подавшись к Джеку всем телом.

Шутихи в голове парня продолжали взрываться... Оглушенный, он тупо взирал на того, кто дарил ему целый мир... просто так. Но такого ведь не бывает... Абсурд.

– Вы потешаетесь надо мной? – спросил он. – Насмехаетесь?

Лицо старика сделалось отчего-то сердитым.

– Ты не слушаешь меня, мальчик! – вскинулся он и ни с того ни с сего залепил Джеку пощечину. Такую звонкую, что у Джека дернулась голова и в ушах зашумело. Он ошалело прижал к вспыхнувшей болью щеке свою руку и округлил большие глаза, пытаясь понять, что это было.

Старик лишился рассудка?

Определенно.

– Ты не слушаешь меня, Джино, – повторил, между тем, старый граф. – Забился в собственную обиду, как в раковину, и главного не замечаешь: я даю тебе шанс сделать этот мир лучше. Изменить, если не всё, то многое, понимаешь? Наследство Фальконе – не деньги, Джек, это возможности, много возможностей переменить природу вещей, которые угнетают тебя. Так измени их! Докажи этим снобам с Мэйфера, что человек способен меняться, что, даже поднявшись из самых низов, можно сделаться тем, с кем даже им придется считаться. Что, хочешь от этого отказаться и позволить им костенеть в своих заблуждениях? Хочешь, скажи?

– Не хочу.

– Ха! – Фальконе крутанулся на пятках и хлопнул в ладони. Улыбка, широкая, как Триестский залив, озарила его исчерченное морщинами лицо. – Значит, больше никаких разговоров на тему «Я не ваш внук, и пусть этот мир катится к черту»?

Джек, зараженный его восторженным энтузиазмом, улыбнулся невольно, хотя, надо признаться, все еще не понимал, что сейчас происходит.

– Я просто совсем не уверен, что подхожу на подобную роль... – сказал он.

– Об этом позволь судить мне, – парировал граф. – И вообще, кто кого должен сейчас уговаривать? Скажи, тебе нравится быть несчастным и бедным, страдать из-за девушки, быть с которой вам не позволят, или... ты встанешь с ней вровень, станешь счастливым и...

– И?

– … Заставишь меня гордиться тобой? Выбирай, вариантов лишь два.

– Я выбираю второй.

– Наконец-то я слышу разумные речи. – И потрясая руками: – О, Мадонна, это было сложнее, чем я полагал! Нужно выпить. Прямо сейчас.

– Мисс Харпер вам не позволит.

– Пусть только попробует: как-никак мой внук почти что помолвлен. Я обязан отпраздновать это событие! – И шепнул Джеку на ухо со счастливой улыбкой: – Только с детьми не тяните. Я хочу умереть абсолютно счастливым! – И с такими словами вышел из комнаты, лучась улыбкой как лучится на солнце новенький соверен, вытащенный из кармана.

Инспектор Ридли в задумчивости шагал по коридорам полицейского управления, направляясь в прозекторскую. Доктор Максвелл, которого он взял за привычку приглашать для консультации в особенно сложных случаях, должно быть, уже закончил осмотр мертвого тела де Моранвилля. В любом случае сделать это следовало как можно скорее, и вернуть тело для погребения – леди Стаффорд, поперек мужа, разрешила произвести необходимые действия, хотя, как водится, считала это кощунством. Варварством.

Впрочем, именно эта женщина все прошедшие со смерти ребенка года донимала Брандера вопросами о продвижках по делу. Тот ненавидел ее и боялся, но ничего нового сообщить ей не мог...

А теперь вдруг такое.

Самоубийство отца убитого мальчика...

Есть ли в этом взаимосвязь со случившимся три года назад или смерть его – только следствие смерти ребенка? Ридли невольно скривился. Он привык видеть в де Моранвилле мерзкого соблазнителя и насильника, но никак не трепетного отца, не сумевшего, как ни пытался, пережить гибель ребенка...

Так где же правда?

Розалин, пусть он не хотел себе признаваться в таком, прошлым вечером показалась ему искренней, утверждая, что не имела с хозяином романтической связи. Признаться, тогда, три года назад, он тоже ей верил... Не мог допустить даже мысли, что женщина, рядом с которой от нежности екало сердце, способна предать их общее чувство, связавшись со своим нанимателем. Для чего бы ей делать такое? Его Розалин не такая.

Даже показания Поттер, расположенной к гувернантке (Розалин говорила, они были в хороших с ней отношениях), не могли поколебать его веры до тех самых пор, пока... эта женщина не сбежала. А камеристка графини, пусть через силу, но подтвердила, что Розалин... его Розалин выходила посреди ночи из спальни хозяина. Поттер сама это видела...