– Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, – проговорила Андре.

– Разреши мне тобой руководить. Тебе ничего не придется понимать, только исполняй, что я тебе скажу, – это даже лучше для такой послушной и доброй девочки, как ты. Кстати, чтобы претворить в жизнь первый пункт, я должен наполнить твой кошелек. Возьми сто луидоров и приготовь себе туалет, достойный того уровня, на который тебя поднимает король, оказавший нам честь своим вниманием.

Таверне дал дочери сто луидоров, поцеловал ей ручку и вышел.

Он быстрыми шагами пошел по той аллее, по которой пришел, и не обратил внимания на Николь, стоявшую в роще Амуров; она была увлечена беседой с сеньором, сообщавшим ей что-то на ушко.

На следующий день после этого разговора, около четырех часов пополудни, Бальзамо в своем кабинете на улице Сен-Клод читал письмо, переданное ему Фрицем. Письмо было без подписи: он так и этак вертел его в руках.

– Мне знаком этот почерк, – говорил он, – не почерк, а каракули, некрасивый, нетвердый, и много орфографических ошибок.

Он стал перечитывать:

«Ваше сиятельство!

Лицо, обращавшееся к вам просить совета за несколько дней до падения последнего министра, а также много раньше, прибудет к Вам сегодня за новым советом. Позволят ли Ваши разнообразные занятия уделить этому лицу полчаса между четырьмя и пятью часами вечера?»

Перечитав письмо во второй или в третий раз, Бальзамо погрузился в размышления.

«Не стоит беспокоить Лоренцу из-за такой малости. И потом, разве я не умею угадывать сам? Каракули – верный признак, что писал аристократ; почерк нетвердый – это свидетельствует о преклонных годах писавшего; много орфографических ошибок: автор – придворный. Какой я глупец! Это же герцог де Ришелье. Разумеется, я уделю вам полчаса, ваша светлость, да хоть час, хоть целый день! Возьмите у меня все время и делайте с ним, что пожелаете. Ведь вы для меня, сами того не зная, являетесь одним из моих таинственных агентов, одним из моих домашних демонов. Разве мы с вами заняты не одним и тем же делом? Мы вместе пытаемся расшатать монархию: вы – тем, что хотите стать ее министром, я – тем, что являюсь ее врагом. Я жду вас, ваша светлость!

Бальзамо вынул часы, желая убедиться, долго ли еще ему ждать герцога.

Как раз в эту минуту под потолком зазвенел звонок.

– Что такое? – вздрогнув, проговорил Бальзамо. – Лоренца! Меня зовет Лоренца! Она хочет со мной увидеться. Не случилось ли с ней чего-нибудь? Или, может быть, у нее опять истерический припадок – свидетелем которого мне часто случалось быть, а несколько раз не просто свидетелем, но и жертвой? Еще вчера она была задумчива, смиренна, нежна; вчера она была такой, какой я больше всего ее люблю. Бедная девочка! Ну, пойду.

Он застегнул расшитую рубашку, заправил кружевное жабо под шлафрок, взглянул на свое отражение, желая убедиться, что волосы у него не очень взлохмачены, и пошел по направлению к лестнице, позвонив перед тем в колокольчик, точно так, как это сделала Лоренца.

Бальзамо по привычке остановился в комнате, отделявшей его от Лоренцы; он скрестил руки на груди, повернулся в ту сторону, где по его предположениям должна была находиться Лоренца, и не знавшим преград усилием воли заставил ее уснуть.

Потом он заглянул в едва заметную трещинку в стене, словно сомневался в себе или считал, что необходимо быть особенно осторожным.

Лоренца уснула в тот момент, когда лежала на диване или после приказания своего повелителя упала на него, покачнувшись и ища, на что бы опереться. Ни один художник не мог бы придумать для нее позы более поэтичной, чем та, какую она приняла. Страдая и задыхаясь под тяжестью гипноза, Лоренца походила на одну из прекрасных Ариан кисти Ванлоо: грудь ее бурно вздымалась, голова повисла от отчаяния или изнеможения.

Бальзамо вошел в комнату и, залюбовавшись, остановился перед ней. Он поспешил ее разбудить: она была слишком соблазнительна.

Едва раскрыв глаза, она метнула в него пронзительный взгляд, потом, словно для того, чтобы собраться с мыслями, обеими руками пригладила волосы, сжала губы, приоткрывшиеся было в сладострастном забытьи, и, изо всех сил напрягая память, постаралась припомнить, что с ней произошло Бальзамо с беспокойством наблюдал за ней. Он давным-давно привык к ее внезапным переходам от нежной влюбленности к всплескам ненависти и злобы. Теперешняя ее задумчивость была ему внове; хладнокровие Лоренцы, с каким она его принимала, сдерживая привычные уже вспышки злобы, свидетельствовали о том, что на сей раз его ожидает нечто более серьезное, чем то, что ему доводилось видеть до сих пор Лоренца привстала и, тряхнув головой, подняла на Бальзамо бархатные глаза.

– Сядьте, пожалуйста, рядом, – попросила она его. При звуке ее голоса, проникнутого необычайной нежностью, Бальзамо вздрогнул.

– Вы хотите, чтобы я сел? – переспросил он. – Вы прекрасно знаете, Лоренца, что у меня только одно желание: умереть у ваших ног.

– Сударь! – не меняя тона, продолжала Лоренца. – Я прошу вас сесть, хотя не собираюсь долго с вами говорить. Но мне кажется, что будет лучше, если вы сядете, – Нынче, как, впрочем, и всегда, моя дорогая, я готов исполнить любое ваше желание, – ответил Бальзамо и сел в кресло рядом с Лоренцой, сидевшей на диване.

– Сударь! – проговорила она, умоляюще взглянув на Бальзамо. – Я вызвала вас для того, чтобы попросить вас об одной милости.

– Лоренца, любимая моя! – воскликнул в восторге Бальзамо. – Просите все, что хотите, все!

– Я хочу только одного, но предупреждаю вас: это мое самое сильное желание.

– Говорите, Лоренца, говорите! Я готов отдать все мое состояние, я полжизни отдам за то, чтобы вы были счастливы!

– Вам это ничего не будет стоить, это займет всего одну минуту вашего времени, – сказала молодая женщина.

Обрадованный тем, что разговор протекает так спокойно, Бальзамо, обладавший богатым воображением, попытался представить себе, какие желания могли появиться у Лоренцы и какие он мог бы удовлетворить.

«Она у меня сейчас попросит служанку или подругу, – думал он. – Ну что же, это огромная жертва, потому что мне придется подвергнуть риску свою тайну и тайну моих друзей, но я готов на него пойти, потому что бедняжка томится в одиночестве».

– Ну говорите же, Лоренца, – проговорил он, глядя на нее с нежной улыбкой.

– Сударь! Вы знаете, что я умираю от тоски и одиночества, – молвила она.

Бальзамо в знак согласия опустил голову и вздохнул.

– Моя молодость пропадает понапрасну, – продолжала Лоренца, – мои дни проходят в слезах, мои ночи – это нескончаемый ужас. Я угасаю в тоске и одиночестве – Вы сами избрали себе такую жизнь, Лоренца, – отвечал Бальзамо, – и не моя вина, что образ жизни, который вас теперь приводит в уныние, вы сами предпочли тому, которому могла бы позавидовать королева.

– Пусть так. Но вы видите, что я обращаюсь к вам.

– Благодарю вас, Лоренца.

– Не вы ли мне неоднократно говорили, что вы – христианин, хотя…

– Хотя вы полагаете, что я погубил свою душу, вы это хотите сказать? Я правильно закончил вашу мысль, Лоренца?

– Прошу вас выслушать то, что я скажу, и ничего за меня не додумывать.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Вместо того, чтобы вызывать во мне ненависть и доводить меня до отчаяния, окажите мне, раз уж я ни на что не гожусь…

Она замолчала и посмотрела на Бальзамо. Но он уже овладел собой и ответил ей холодным взглядом, нахмурив брови.

Она затрепетала под его почти угрожающим взглядом.

– Окажите мне милость, – продолжала она. – Я не прошу у вас свободы, нет, я знаю, что по Божьей, вернее, по вашей воле, – ведь вы мне кажетесь всемогущим, – я обречена на пожизненное заточение. Позвольте мне хоть изредка видеть человеческие лица, слышать не только ваш голос, позвольте мне выходить, двигаться, чувствовать, что я еще живу.