Он ушел, а я постояла еще немного под золотыми крыльями, чувствуя, как тает на лице снег. Затем, вспомнив, что сегодня канун католического Рождества, побежала искать джем для пряничного домика, обещанного дома.
Открывшаяся военная кампания словно вернула в квартиру на проспекте Ополчения бурное время пятнадцатилетней давности: приходило много народу, велись жаркие споры, и никто не хотел верить в то, что все это бутафория. Но разговоры велись людьми уже перегоревшими, и блистательно-грозный ангел войны не витал между ними, сея возбуждение.
Кирилла там не видели с того самого декабрьского вечера. На мой вопрос хозяйка ответила:
— Кириллушка самолюбив и капризен, как барышня, и бывает у нас только тогда, когда может чем-нибудь блеснуть. Его последняя гризеточка и вправду была замечательна и…
— Мы с Шаленом того же мнения, — довольно сухо перебила я. — Мне было бы любопытно встретиться с ним еще раз. Кстати, он женат?
— Был. По-моему, какая-то маленькая редакторша с ТВ, он…
— Он талантлив?
— Безусловно — у нас не бывает посредственностей. Но, знаешь, в нем есть какой-то порок, будто в сломанной елочной гирлянде старого образца: не работает одна лампочка, и всю гирлянду хоть выбрось. Зачем тебе он? — вдруг резко взглянула она на меня. — Ты, слава богу, еще в том возрасте, когда интересны люди постарше, а с ним вы почти ровесники…
Пролетела зима, в которую я ждала, но совсем не торопила нашу встречу. Мне было достаточно иногда вспомнить о нем, как о живом дыхании жизни, и воспоминание было сродни прикосновению к погустевшей и заблестевшей с апрельской негой шелковой шерсти собаки. Я знала: несмотря на то что ему известно только мое имя, он все равно рано или поздно придет. И даже лучше, если это случится тогда, когда подсохнет асфальт и с Невы потянет сводящим с ума запахом глубины и последнего ладожского льда.
Тем утром я вышла на Троицкое поле, как обычно. Остатки снега лежали среди кустов, и Шален судорожно вынюхивал в них слабую тень следов, что оставила здесь месяц назад его очередная любовь. Речной ветер шумел, и в этом шуме, предвещавшем первые грозы, я даже не услышала, как кто-то подошел сзади и положил руки мне на плечи. Я не обернулась, а только медленно свела лопатки. Пес, проворонивший свои права и обязанности, уже несся со стороны крепости, угрожающе подняв загривок, но, увидев мое блаженно улыбающееся лицо, сменил гнев на милость, поставив лапы на легко лежавшие на моих плечах руки без перчаток. Несколько секунд мы все трое стояли не шевелясь, и я отчетливо чувствовала, как два сердца бьются мне в спину и грудь.
А потом… А потом была запущенная квартира в пышном, как торт, тургеневском доме, где со стен на нас смотрели лукавые лица с раскосыми глазами, а диваны и полы пестрели иероглифами — хозяин квартиры был синологом. И Кирилл, оказавшийся чувственным, как подросток, своей физической чуткостью тут же воспринял эту восточную атмосферу недоговоренности и в то же время утонченной жестокости. Мы сплетались на выпукло расшитом покрывале, и мои пальцы, скользя по круглым и тяжелым бархатистым персикам вышивки, порой почти не отличали их от плодов живых. Близилось утро, но ночь не отпускала, соблазняя множеством предметов, дразнящих, дававшихся в руки; разгоряченные ягодицы сами сжимали скользкий прохладный лотос, узкий бамбуковый стаканчик принимал его в себя, а волчья шерсть кистей дробными точными касаниями снова и снова рисовала ярко-красный цветок пиона, без устали поглощавший все, что подносилось к его лепесткам…
Меня поразило еще и то, что Кирилл умел хорошо говорить. Это были не дурацкие бессвязно-лепечущие речи и не скупо роняемые, почти грубые слова — но обжигала затылок выстраданная нежность, но увлажняли лоно угаданные и высказанные желания. Однако грань, отделявшую светлую страсть от темной, всепоглощающей, он перейти так и не смог.
А ведь в тот ледяной вечер на канале стальная нега брутальности на мгновение вспыхнула в нем, и я надеялась… Но когда под окнами зашумела улица, я, все еще казавшаяся себе лазурной вазой с узким горлышком и вздутыми боками, покрывшимися мутными каплями, поняла: мне будет с ним хорошо — но никогда не будет особенно интересно.
Мы виделись с ним не так часто, чтобы возникло ощущение постоянства, и никогда не договаривались о встречах, находя друг друга по каким-то труднообъяснимым приметам и начинавшей гулко запевать крови. Но все же достаточно часто, чтобы Шален почти привык к его высокой фигуре. Он лишь каждый раз ревниво порыкивал до тех пор, пока Кирилл не выравнивал плечи: мой пес, будучи совершенным сам, не выносил дисгармонии и в окружающем его мире. Летом мы много времени проводили у полузаброшенных дач Каменного острова. И я видела, что Кирилл начинает чем-то тяготиться.
— Почему ты не откровенен со мной? — устроившись на красиво изогнутой, ласкавшей землю ветке, часто спрашивала я. — Разве иное общение имеет смысл в нашей ситуации? На студии все в порядке, родители живы-здоровы, мне с тобой хорошо. Что же тебе никак не дает покоя? Творческие амбиции? Или страдания порядочного мужчины, любящего замужнюю женщину?
Кирилл отворачивался. Но однажды, запустив пальцы в глянцевитую шерсть собаки, неохотно ответил:
— Ты недоступна — вот в чем беда. И дело тут не в муже и детях. Ты живешь в каком-то ином, перевернутом мире. Твоя власть не для меня, а для того, кто сам темен. Для него борьба с тобой имела бы смысл. А я, как бедный несчастный паладин, сражаюсь с ветряными мельницами.
— Так не борись. Уступи. Поверь, будет только лучше. Ты не станешь мучиться призраками, а я… я раскроюсь… и ты узнаешь гораздо больше…
— Я не могу, — еле слышно ответил он, останавливая мой порыв.
Я зло спрыгнула на землю, и Шален мгновенно прижался к моим ногам, готовый к любому отпору. Меня душила настоящая обида.
— Послушай, разве тебе неизвестно, что в слабости — высшая сила?! Что ты в сто раз ярче обрел бы себя, если бы сумел шагнуть в пропасть, а не жался трусливо на ее краю? Ах, точно, лучше бы ты поехал туда! — Последние слова вырвались у меня совершенно нечаянно: еще слишком ясно стоял у меня перед глазами ангел смерти, снизошедший до нас в декабре. Кирилл вздрогнул, будто я ударила его, и темные глаза стали еще темнее на побелевшем лице. Может, я и не имела права так говорить, но мне было больно видеть, как человек, которому многое дано, предпочитает терпеть и ждать — вместо того чтобы хоть раз в жизни забыться полностью.
— Быть в роли жертвы — унизительно.
— О боже! Почему — жертва? Что мешает тебе стать…
— Палачом? — вдруг зло выкрикнул он. — Я не хочу! Понимаешь, не хо-чу! Я не смогу работать, не смогу радоваться, не смогу жить. Почему я увидел тебя именно в это проклятое время?!
— В иное время, может быть, тебя не увидела бы я.
И все же после этого дикого разговора что-то изменилось в нем. Его ласки стали жестче. Но я с тоской видела, что эта жесткость — последнее, на что он способен, что за нею прячется поражение. А увидеть у своих ног растоптанным того, кто обещал так много, было бы для меня невыносимо. И, зная, что конец близок, я с готовностью шла на любые его просьбы; мы даже часто уезжали на залив без Шалена. В такие дни я с грустью смотрела на каждую проходящую мимо шавку, а Кирилл мрачнел и ложился на замусоренный песок так, чтобы отгородить от меня весь мир.
В одну из поездок, лежа на самом верху дюны и нежа живот о его красивые, с длинными мускулами ноги хорошего пловца, я неожиданно увидела у грязно-пенной кромки прибоя компанию тинейджеров во главе с Максом. Они валялись в солоноватой грязи протухшей воды, как видно, совершенно не думая о том, хорошо это или плохо, противно или нет. В их движениях не было смысла, но была свобода. А у Кирилла свободы не было ни в чем. Я поднялась и медленно ушла под раскаленные докрасна сосны.
В конце августа у него начались какие-то дурацкие съемки в Вологде, и, не глядя мне в глаза, он предложил приехать к нему туда в самом начале сентября. Малышка была с родителями, а муж с сыном на юге. Я была рада, что наше расставание произойдет не в большом городе, где умирание природы всегда неестественно и мучительно, а на игрушечных улочках, слитых с живым миром незаметно и прочно. Мне вспомнилась тихая печаль, что навсегда разлита по этому городу, наверное, благодаря Батюшкову, и я подумала, что для разлуки лучше места не придумаешь.
