Что-то ткнуло его в грудь, когда он прижал к себе Еву. Он подумал это пряжка, или что-то что могло быть у неё на груди. Он был так счастлив, что удалось её спасти, что даже не сразу понял, что она слишком часто дышит.

— Ева?

Он ослабил руки, увидел её испуганные глаза, и только потом это расползающееся кровавое пятно на белом платье. И остриё палки, торчащее из её груди.

— Проклятье! Ева! Нет! Нет, нет, нет, нет…— он шептал ей, держа её безвольно оседающее тело в руках. — Они же спасли тебя. Они успели. Они вернули тебя.

— Прости, — прошептала она. — Я вам больше не нужна. Мудрейшие живы. Они вернут своих богов.

— Ты мне нужна! Мне! Я не смогу без тебя. Я не хочу. Без тебя.

— Ты должен! Твоя жизнь только начинается. Не сдавайся! Будь счастлив! Я люблю тебя!

И она закрыла глаза. Он прижал её к себе, уже зная, что это всё.

— И я люблю тебя! — прошептал он, но она уже не услышала.

Наверно в этом мире что-то происходило после того, как она умерла. Наверно, эти Мудрейшие создали новый предел. Наверно, воскресили своих истинных богов. Наверно, дали людям всё, что могли дать. Знания, свободу, веру, независимость. Всё это Дэна уже не касалось.

Еву похоронили на том холме, где стояли забытые всеми, кроме неё памятники.

Чтобы не сойти с ума, он расчищал вокруг её могилы место, вырубал деревья, вырывал траву. Поправлял покосившиеся камни памятников, которые там действительно были. Обновлял надписи. Она помнила все эти фамилии наизусть, а ему приходилось сверяться с бумажкой. Он извинялся за свою дырявую память, советовался, как сделать лучше, хотя прекрасно знал, что она ему ничего не ответит.

Он бы вычистил всё кладбище, которое она так любила, лишь бы только быть там, где она. Но лето незаметно подошло к концу, и последние тёплые дни осени тоже пролетели. Под моросящим дождём он сидел на лавочке и смотрел на её улыбающуюся фотографию. И когда полетели первые снежинки, он тоже встретил зиму здесь, подставляя лицо колючему снегу.

Он не мог уехать даже на день, потому что боялся оставить её одну. Он работал как прежде в больнице, и доме престарелых, нянчился с малышом Екатерины Петровны и Шейна и старался не замечать сочувственных взглядов и вздохов, которые неизменно звучали за его спиной.

Каждый день он рассказывал ей, как прошёл его день. У малого режутся зубки, Наталье Климовой сделали вторую операцию на глаз, и она теперь видит, Декабриста неожиданно забрали родственники, и у них в доме престарелых освободилось место.

А когда наступал вечер, он уходил туда, где она ещё была жива.

Особенно он любил тот день, когда они познакомились. Где она ещё не знала его, не была влюблена, не была обречена их миром и дурацким проклятьем.

 Она пришла навестить свою тётку. Потрясённая, растерянная, она немела, глядя на его руки, и столбенела, встретив его взгляд. И он смеялся, глядя со стороны на своё серьёзное лицо и на её смущённый вид. Она была такая искренняя, и такая милая, а он вёл себя как напыщенный индюк.

И когда она читала вслух бабке, он сам открыл себе дверь, чтобы не разминуться с ней. Хотя сейчас он даже жалел об этом. Пройди он мимо, и с ней ничего не случилось бы. Иногда ему даже казалось, что ей позволили бы прожить свою жизнь так, как она хотела.

А потом они вместе ехали в поезде. Ему просто невероятно повезло, что в вагоне было так пусто. Он садился напротив, и она пугалась и удивлялась, и была счастлива, неподдельно счастлива, что он с ней поехал. Неважно, какие он придумывал дела, которые якобы срочно появились у него в городе. Главное, её это радовало, и он это знал.

Они говорили о пустяковых вещах, о бабушкином доме в деревне. Она так его любила. О вещах, которые все до одной она помнила. Картина Крамского, телевизор, стиральная машина? Она восхищалась, когда он угадывал.

— Ты знаешь… — она смущённо улыбнулась. — Даже не пойму, зачем я тебе это рассказываю. Но если посчитаешь меня сумасшедшей, обещай мне сделать вид, что считаешь меня нормальной. Обещаешь? — она посмотрела на него, прищурив один глаз.

— Я постараюсь, — честно пообещал он.

— Так вот. Я с детства очень любила наше деревенское кладбище. Стой, стой, это ещё не секрет! А что уже звучит странно?

Он почесал свою якобы мефистофелевскую бородку.

— Ну, как тебе сказать? Нет, пожалуй, нет, не странно.

— Фух! — и она вытерла несуществующий пот со лба. — Я-то уже испугалась.

— И что там за секрет? Я уже в предвкушении.

— Однажды, когда мне было лет десять, я встретила там дядьку. Он был совсем не страшный, просто грустный немного, наверно, кого-то близкого похоронил. Это же кладбище.

Дэн просто обожал этот момент.

— И он сказал мне, что в прошлое можно возвращаться.

— И всего лишь?

— Всего лишь?! Да это перевернуло мой мир! Он сказал, что это просто. Нужно всего лишь его хорошо-хорошо запомнить. И с того дня — Я точно помню, именно с того дня! — я старалась запоминать всё-всё что для меня важно в мельчайших деталях. Так подробно, как только могла. И знаешь, что? Ты там ещё не считаешь меня сумасшедшей?

Она убрала его руку, которой он старательно пытался прикрывать свои смеющиеся глаза, и сказала очень серьёзно.

— Тебя я тоже запомню.

И прикоснулась рукой к его щеке и смотрела долго и пристально.

Он хотел поцеловать её руку, но она смутилась, и стала снова рассказывать про бабушкин дом.

 Она умилялась, глядя на подстаканники, из которых они пили чай, и вспоминала, как однажды дом не захотел быть жёлтым. И он снимал ей матрас, а она заправляла ему постель.

И всегда забывала, как он ехал вместе с ней. У него была с ней целая жизнь, состоящая из одного дня. И каждый день он проживал её заново.

Жизнь после Евы.

Он ничего не мог изменить. У него больше не было сил ничего менять. Он знал, что она умрёт, что бы он ни сделал. Он видел себя раздавленного, уничтоженного, превратившегося в оголённый нерв. Себя со шрамами на плече, похоронившем её на этом холме не раз, не два, не пять. Он видел себя таким, каким он станет, пытаясь её вернуть. И он знал, что в тот день, когда она отдала ребёнка Ангелу, эта рыжая девчонка запомнила её навсегда. И что бы он ни делал, её всё равно находят и убивают. Убивают у него на глазах. Он устал видеть её затухающий взгляд, устал её хоронить. Он жил тем днём, что он сохранил у себя в душе и больше ничего не хотел знать.

Иногда он приходил на свой холм в прошлое и разговаривал с Кэкэчэн. Она сидела на лавочке, перевязывая платок. И он находил мучительное удовольствие в том, что она ничего не забывала. Он рассказывал ей про свою жизнь, про Еву и даже про неё саму, а возвращаясь в следующий раз, радовался, что она помнит все его рассказы. Даже то, что Ева умрёт. И что она тоже умрёт. Но своя смерть где-то там, в далёком двадцать первом веке её совершенно не трогала. Там ей было семнадцать, и у неё вся жизнь была впереди.

    — Дэн, я знаю, что ты никого не хочешь видеть.

Кто эта женщина с рыжими волосами? Изабелла? Он смотрел на её постаревшее лицо и не верил своим глазам. Она села рядом на его скамейку и, улыбнулась, глядя на портрет Евы.

— Какая она здесь счастливая.

— Да, это было их первое свиданье с Феликсом. У меня не оказалось ни одной её фотографии.

Он тоже улыбнулся, а девушка, кутаясь в тёплый шарф — Снова осень! — накрыла сверху своей рукой его руку. Но он её убрал.

— Дэн, — она порывисто повернулась к нему, — я знаю, что ты ничего не хочешь знать. Что для тебя больше не существует наш мир. Но прошло десять лет, Дэн. И всё плохо. И становится только хуже.

— Неужели ваши могущественные боги ничем не помогли вам?

— Ничем. Они только всё испортили. Они дали нам знания, но люди стали циничны и высокомерны. А ещё ленивы. Школу закрывают. Там больше некому учиться.

— Дети с рождения стали умнее своих родителей? — усмехнулся он, запахивая плотнее пальто. Холодало.