— Человеческая любовь,— говорит Фаллогард Пфатт, отводя свой взор от возникшего перед ним видения,— вот наше единственное оружие против энтропии...

— Если Хаос и Закон не будут уравновешены, — говорит Уэлдрейк, протягивая руку за кусочком сыра и лениво размышляя, какой из погруженных в страх регионов, расположенных вблизи дороги, заплатил эту дань, — мы тем самым будем лишены возможности выбора. Это главнейший парадокс в конфликте между Высшими Мирами. Если возобладает один, то половина из того, что мы имеем, будет утрачена. Иногда я не могу не чувствовать, что наша судьба находится в руках существ ничуть не более разумных, чем земляные черви.

— Разум и сила — абсолютно разные вещи, — бормочет Роза, которая на мгновение оставила собственные мысли. — Нередко жажда власти — это не более чем порыв недалекой личности, которая никак не может понять, почему Фортуна так неблагосклонна к ней. Разве можно обвинять этих животных? Они подчиняются непредсказуемой природе. Может быть, и эти боги чувствуют то же самое? Может быть, они вынуждают нас проходить через все эти испытания, потому что знают: на самом-то деле мы превосходим их? Может быть, они погрязли в слабоумии и забыли, зачем заключали свои перемирия?

— В одном смысле ты права, госпожа, — сказал Элрик. — Природа наделяет властью без всякого разбора, как она наделяет красотой или богатством.

— И вот почему, — сказал Уэлдрейк, раскрывая кое-что из своего прошлого, — долг человечества исправлять такие ошибки, совершенные природой. Вот почему мы должны заботиться о тех, кого бесчувственная природа создает бедными, больными или обиженными иным образом. Если мы этого не делаем, то, я думаю, мы не исполняем своих естественных функций. Я говорю, — поспешно добавил он, — как агностик. Я закоренелый радикал, не заблуждайтесь на сей счет. И тем не менее мне кажется, что Парацельс дошел до этого, когда предлагал…

Но тут Роза, которой все ловчее и ловчее удавались такие вещи, прервала этот поток абстракций, громко спросив у матушки Пфатт, не хочет ли она еще сыра.

— Хватит на сегодня сыра, — загадочно сказала старушка, однако улыбка ее была дружелюбной. — Вечное движение. Вечное движение. С пятки на носочек, за шажком шажочек. С пятки на носочек, с пятки на носочек. Все они идут, моя дорогая, надеясь избежать своего проклятия. Никаких перемен. Поколение за поколением. Несправедливость за несправедливостью, подпираемая новой несправедливостью. С пятки на носочек, за шажком шажочек. Вечное движение. Вечное движение… — И она чуть ли не с благодарностью погрузилась в разверзшуюся тишину.

— Это такое бесстыдное общество, мои господа, — говорит ее сын, глубокомысленно кивая и одобрительно взмахнув бисквитом в руке. — Бесстыдное. Это ложь, мои господа. Этот «свободный народ» — великий обман, который не прекращается. Никаких перемен не происходит. Разве это не есть настоящий упадок, мои господа?

— Не такая ли судьба ожидает и Англию? — задумчиво сказал Уэлдрейк, вспомнив одно из своих потерянных отечеств. — Может быть, такова судьба всех империй, построенных на несправедливости? Я опасаюсь за будущее этой страны!

— Именно такая судьба и стала единственным будущим моей страны, — произнес Элрик с ухмылкой, которая говорила больше, чем должна была скрыть. — Вот почему Мелнибонэ рухнуло, словно червь сожрал все его нутро, рухнуло от одного-единственного толчка…

— Ну а теперь, — сказала Роза, — давайте о деле.

Она делится с ними планом, как ночью пробраться между колесами и найти Дунтроллин, там незаметно пройти понизу до ближайшей лестницы, а далее их ищейкой станет Фаллогард Пфатт, его ясновидение поможет им найти трех сестер.

— Но нам нужно обсудить детали — говорит она — поскольку могут возникнуть обстоятельства, господин Пфатт, которые я не предусмотрела.

— Таковые и в самом деле имеются, моя госпожа.

Пфатт вежливо перечислил их: входы на платформы будут охраняться. Воинственные обитатели Дунтроллина будут почти наверняка готовы к такой попытке. Он никогда не видел сестер, а потому его способность к ясновидению будет ограничена. Но более того, даже если они и найдут сестер, кто знает, как сестры отнесутся к их появлению. И потом, как они смогут покинуть цыган? Перебраться через горы мусора практически невозможно, а охранники всегда начеку. И вообще для семейства Пфаттов не имеет смысла рассматривать такие варианты, поскольку их удерживает особая форма экстрасенсорного тяготения, которая привлекла на эту дорогу столько несчастных душ, обреченных навечно оставаться на ней или под ней.

— Всех нас держат тут не только стрелы с черным оперением и груды мусора, — продолжил он. — Народ цыган управляет этим миром, мои друзья. Он использует частичку Хаоса в своих целях. Поэтому-то, я думаю, они и боятся останавливаться. Все для них зависит от этого постоянного движения.

— Тогда мы должны остановить движение народа цыган, — просто сказала Роза.

— Это невозможно, моя госпожа. — Фаллогард Пфатт печально покачал головой. — Он существует, чтобы двигаться. Он двигается, чтобы существовать. Вот почему эта дорога никогда не меняется, она лишь перестраивается, когда земля проваливается, как в бухте, которую мы скоро будем пересекать. Они не могут изменить дорогу. Я сказал им об этом, когда мы только тут появились. Они мне ответили, что это слишком дорого, что общество не может себе это позволить. Но факт состоит в том, что они не могут изменить свою орбиту, как не может планета изменить свой маршрут вокруг Солнца. И если бы мы попытались бежать, то это было бы похоже на камушек, пытающийся преодолеть гравитацию. Нам сказали, что наша основная задача здесь — стараться остаться в поселении и не оказаться под ним.

— Это настоящая тюрьма, — говорит Уэлдрейк, продолжая клевать сыр, — а не страна. Это какое-то мерзкое нарушение порядка вещей. Она мертва и поддерживается за счет смерти. Она несправедлива и поддерживается за счет несправедливости. Жестока и поддерживается за счет жестокости. И тем не менее, как мы видели, жители Троллона довольны своей жизнью, своей человечностью, своей добротой, своими изящными манерами, а в это время мертвецы корчатся у них под ногами, поддерживая их в этом самообмане. Вот вам настоящая пародия на прогресс!

Старая голова матушки Пфатт повернулась к Уэлдрейку. Она фыркнула ему в лицо, но по-доброму, без издевки.

— Мой брат то же самое им говорил и продолжал говорить, хотя его не слушали. Но он тем не менее умер внизу. Я была с ним. Я чувствовала, как он умирает.

— Ай-ай, — сказал Уэлдрейк, словно разделяя с ней горе. — Это дурная пародия на свободу и справедливость! Это самая бесчестная ложь! Пока хоть одна душа в их мире страдает так же, как сейчас страдают тысячи, а может, миллионы, они виновны.

— Обитатели Троллона — замечательные ребята, — иронически сказал Фаллогард Пфатт. — Они наделены милосердием и доброй волей. Они гордятся своей мудростью и своей беспристрастностью…

— Нет, — говорит Уэлдрейк, зло встряхивая своим огненным хохолком. — Они могут думать, что им везет, но не могут же они считать себя умными или добрыми. Ведь они готовы пойти на что угодно, лишь бы за ними остались их привилегии и легкость существования, а таким образом и сохранить своих правителей, избирая которых они не стесняются демонстрировать демократическое и республиканское усердие. Вот тут в чем дело. И они никогда не спрашивают себя, есть ли в этом несправедливость. А потому они лицемеры до мозга костей. Что касается меня, то я бы взял да остановил всю эту мерзкую катавасию!

— Остановить движение народа цыган?!Фаллогард Пфатт весело рассмеялся и добавил с напускной весомостью: — Будь осторожен, мой господин. Здесь ты среди друзей, но для других такие слова — ересь чистой воды. Держи язык за зубами, мой господин. Ради своего же здоровья!

— Держи язык за зубами! Да ведь это же вечное требование тирании. Тирания кричит: «Держи язык за зубами!» Кричит под вопли своих жертв, под жалостливые стоны, завывания и причитания своих угнетенных миллионов. Мы едины, сэр, или же мы падаль, которая по милости червей сохраняет видимость жизни, тела которых дрожат и извиваются под мириадами личинок, прогнившая видимость господства идеальной свободы. Свободный народ цыган — беспардонная ложь. Движение, мой господин, это не свобода! — Уэлдрейк, произнеся эту тираду, надулся.