— На этом судне нет капитана, а топлива в обрез.

Она обдумывает мои слова и впадает в ступор.

— Как мы его остановим?

— Никак! Мы сейчас разобьемся о бетонный причал, нравится тебе это или нет, — резко отвечаю я. — Если только другое судно не появится на нашем пути или не произойдет какое-нибудь чудо. Может, ты, черт возьми, совершишь чудо? А то у меня вряд ли получится.

— Так что же мы будем делать?

— Стоять на корме. Когда я крикну «Прыгай!», прыгай за борт.

Остальные две женщины охвачены паникой. Они вцепились друг в друга, рыдают, размазывая слезы и сопли. Мужчины, как и подобает мужчинам, переживают происходящее стоически. Даже слишком спокойно. И в это мгновение я понимаю, что то, что говорил швейцарец, правда. Того мира, который мы знали раньше, больше нет. Мы лишились всего: семей, друзей, врагов. Что нам остается, если больше нет тех, кого можно любить или ненавидеть?

Берег железобетонным тигром мчится, чтобы вгрызться нам в глотки. Нет времени восхититься его красотой, нет времени помолиться. Почти нет времени, чтобы спастись.

— Прыгай! — ору я Лизе и отрываю ее пальцы от планширя.

Я держу ее за запястья, и мы летим вниз.

Море заставляет нас самих стремиться к себе. Оно не вспучивается нам навстречу, а ждет, когда мы обрушимся на его поверхность и провалимся в глубину. Покой длится одно мгновение. Потом вода сотрясает мое тело так, что из него едва не вылетают кости.

Мы с Дженни пьем кофе на привычном нашем углу, когда она вдруг огорошивает меня:

— Я кое с кем встречаюсь.

— Ты изменяешь Марку?

Она хмурится.

— Боже мой, конечно нет. Я имею в виду психотерапевта.

Она делает микроскопический глоток кофе. Сегодня мы обе дрожим.

— Все это слишком тяжело, я не справляюсь. Я постоянно говорю себе, что выдержу, но понимаю, что занимаюсь враньем, и с каждым днем это становится все очевиднее. Ты молодец, и папа с мамой меня поддерживают, но мне нужна помощь от кого-нибудь со стороны.

— Я понимаю тебя.

— Правда?

Я киваю, отхлебываю кофе. Пытаюсь вобрать в себя его тепло. Я не думаю о Нике. Я опять сегодня искала его имя и не нашла. Это все, что мне нужно.

— Я рада. Мне нужно было кому-то рассказать об этом. Это смешно, не так ли? Я не могу рассказать маме и папе, потому что они…

— Ты можешь говорить с нами о чем угодно, — произносим мы одновременно и смеемся.

— Именно, — бормочет она.

— Я тоже посещала психотерапевта некоторое время, — выбалтываю я.

— И он тебе помог?

— Он, может, с этим и не согласился бы, но да, помог. Это его имя я смотрю каждый день в списках.

— Потому что ты в него влюблена?

— Нет. Потому что могла бы влюбиться.

— Это одно и то же, — заявляет сестра. — Просто ты этого еще не знаешь.

Если я устремлю взгляд в небо, то можно притвориться, что я на пляже и что мама с моей сестрой барахтаются на мелководье. А потом, когда я устану плавать, мне купят мороженое. В этих фантазиях меня не окружают обломки дерева и металла. «Элпис» не пылает, над его горящим топливом не поднимается столб густого удушливого дыма. Его передняя часть не смята в гармошку о бетонную пристань Пирея, а задняя не погружается под воду. Словно ведомый ложным инстинктом кит, который встретил свою смерть, выбросившись на берег.

Над головой, траурно крича, кружат морские птицы. Для них я всего лишь большая рыба. Их обсидиановые глаза наблюдают за мной в ожидании капитуляции. Но ее не будет, я не сдамся.

Хотя и приятно было бы все пустить на самотек.

Я закрываю глаза всего на одно мгновение, а затем, открыв снова, вижу, что солнце продвинулось за тучами, и я тоже. Прибой, словно добрый помощник, толкает меня к выпуклому бетонному берегу. Потом все меняется, меня влечет в сторону, параллельно береговой линии, наперерез качающейся на волнах яхте. Мы с ней сталкиваемся. Для судна это едва заметный толчок, но для моего плеча оглушительный удар. Соленые слезы заливают мне глаза, на которые, на секунду ослепляя, накатывает волна.

— Американка!

Энергично колотя воду ногами, я опять разворачиваюсь головой к берегу. Швейцарец там, Лиза тоже. Она стоит на коленях, судорожно хватая ртом воздух. Швейцарец стоит, широко расставив ноги, уперев руки в бедра. На лице его обычная жестокая ухмылка.

Она жива, и я тоже. Нам, к счастью, удалось хотя бы это.

— Американка, тебе нужна помощь?

Нужна, но я не хочу помощи от него. Помощь, за которую нужно платить, таковой не является вообще. И я продолжаю работать руками и ногами, приближаясь к берегу города Пирей, где земля, покрытая запутанной сеткой из дорог и домов, устремляется к небу.

Здесь снова все, как в Бриндизи: низко сидящие в воде большие корабли, корпуса которых изъедены коррозией. Со временем, когда уже некому будет латать проржавевшие корпуса и вода начнет сочиться внутрь, а потом зальет их полностью, они уйдут на дно.

Силы меня покидают, руки болят от борьбы с упрямо сопротивляющимся морем.

— Ты сама не справишься! — кричит он с берега.

Голова тяжелеет, руки тоже. Все тело взывает к отдыху, к отказу от борьбы. Хочется отдаться на милость моря. Сознание застилает дремотный туман. Я моргаю, трясу головой, пытаюсь сориентироваться, но туман сгущается. Берег слишком далеко. Слишком далеко.

— Ну давай, американка!

Он наклоняется, подхватывает изодранный спасательный жилет и машет им в воздухе как знаменем, торжествуя свою победу.

Я делаю еще один болезненный гребок.

— Может, тебе нужен стимул? Европейский стимул, ведь американцы все делают только ради денег. Но ты… думаю, ты действуешь по другим причинам.

Он разворачивается, обходит Лизу.

— Для нее ты сделаешь все, что угодно, хотя она почти что пустое место.

— Нет, — начинаю я, но всплеск соленой воды заливает мне рот, режет глаза.

Изрядный глоток морского рассола льется мне в легкие, и я выплевываю его. Там, на бетонном причале, швейцарец отводит ногу назад. «Смотри, — дразнит он меня своим ледяным взглядом. — Я могу и это. У меня есть власть, а у тебя нет ничего».

Нет. Нет. Нет.

Затем он расслабляет ягодичные мышцы, его нога выстреливает вперед и обрушивает удар Лизе в ребра. Испустив громкий выдох, она валится пластом на бетонный пол. Следующая волна, пробегая по поверхности моря, захлестывает мне лицо. Я задерживаю дыхание, задираю голову, пытаясь глотнуть воздуха. Когда мое зрение проясняется, швейцарец пристально за мной наблюдает.

— Давай, плыви, ленивая американка.

На этот раз он разит Лизу в плечо, она вскрикивает.

Новая злость лесным пожаром распространяется во мне. Подстегнутое яростью, мое тело начинает черпать силы из ниоткуда. Вероятно, мои мышцы приберегли неприкосновенный запас энергии на черный день. Может, это тот увесистый кусок торта, который я умяла в кухне после одного неудачного свидания. Или, возможно, это мое тело пожирает само себя.

Я медленно рассекаю водную толщу, режу ее руками, толкая себя вперед работой ног. На берегу швейцарец продолжает издеваться надо мной. Его слова сопровождаются криками Лизы. Девочка могла бы сопротивляться, но я знаю, что она боится вызвать у него гнев, а также потерять его грубую привязанность.

За одним гребком следует второй. За вторым — третий.

Он придавливает ее к земле, нажимая ботинком на горло.

Четвертый следует за третьим. За ним пятый. Мои легкие болят. Совершив тридцатый гребок, я касаюсь бетона. Победа ли это, когда ты слишком измотан, чтобы думать хоть о чем-нибудь? Имеет ли значение то, что ты выжил?

Перебирая руками по берегу, я вытаскиваю тело из воды, не заботясь о том, что грубая поверхность сдирает мою кожу. Кислород, сладостный кислород — вот все, что имеет значение. Он врывается иззубренными клочьями, обжигая горло и легкие, но с каждым вдохом боль уменьшается.

Швейцарец смеется.