Доволен, улыбается.

— Ты шокирована?

— Это он был внутри нее?

— Нет, она сжимала его в руке, как будто он имел для нее большую ценность, когда я нашел ее. Счастливая. Вот этого хотела глупая девка. Если ты шокирована, то ты так же глупа, как и она.

— Я не могла ее спасти. Я даже себя спасти не могу. Я не героиня.

— Конечно, нет. Я мог ее спасти. Я герой. Я спасаю мир от мерзости, которую он породил своими грехами.

Из моего горла вырывается смешок.

— Ты?

— Я — герой. А ты — ничтожество. Что ты пыталась спасти? Одну тупую слепую девку. Мои цели намного масштабнее. Намного более важные. Они принесут миру пользу. Я убью чудовищ, созданных человеком.

Я закрываю глаза. Настоящее ускользает из моих пальцев, словно намазанная жиром веревка.

— Какого же черта ты ко мне привязался? Я — никто. Всего лишь уборщица.

— Не просто уборщица. Ты работала в «Поуп Фармацевтикалз». А это значит, что ты была собственностью Джорджа Поупа.

Бип.

— Мама, папа! Если вы дома, возьмите, пожалуйста, трубку.

Пауза.

— Дженни и я в порядке. Никто из нас не заболел. Просто чтобы вы знали. Я… мы скучаем по вас.

Бип.

Это была бы настоящая зима, только без снега. Пока. Бог его знает почему, но воздух достаточно холодный, чтобы снежинки не теряли своей особенной формы. В библиотеке еще горит свет, однако наручные часы сообщают мне, что он вот-вот погаснет. Я не могу долго отсутствовать. Дома у меня заперта Дженни с полулитром мятного мороженого, посыпанного шоколадной крошкой.

— Это все, что у них было? — спросила она, когда я торжественно протянула ей картонный стакан. — Я хотела с изюмом и ромом или с печеньем.

Мороженое обошлось мне в двадцать долларов. Двадцать! Это все, что было в магазине, кроме мороженого с маркой их торговой сети за двенадцать. Но в нем больше воздуха, а не собственно мороженого.

Прошла неделя, как Дженни потеряла Марка и мы узнали, что потеряли наших родителей. Я звоню и звоню, но никто не отвечает. Телефонная сеть умирает. Теперь все чаще звонки заканчиваются тишиной.

Я по-прежнему прихожу сюда ежедневно, но теперь без Дженни. Я ищу фамилию Ника и надеюсь не найти ее. Обычно я иду сразу после работы, но сегодня мне позвонила плачущая Дженни.

— Ты можешь в это поверить? — спросила она меня, как только я вошла.

Она смотрела телевизор, старую серию какой-то мыльной оперы — новые теперь не снимают.

— Он погиб в авиакатастрофе, прежде чем она успела сообщить ему, что беременна двойняшками.

Она начинает всхлипывать.

— Мы с Марком подумывали о ребенке в этом году. А потом он должен был уехать туда и погибнуть, прямо как Джулиан.

— Кто такой Джулиан? — спросила я.

— В сериале.

Таким образом, я опоздала в библиотеку из-за мыльной оперы.

Когда я вхожу, на меня поднимает глаза старшая библиотечная работница. Ее внешность — воплощение стереотипа библиотекарши, вплоть до очков, балансирующих на кончике ее крохотного носа. Сейчас она здесь одна из всех сотрудников, не считая молодого аспиранта, таскающего свою металлическую тележку между рядами книжных полок. По виду тележки можно предположить, что она должна страшно грохотать, но не грохочет — колеса хорошо смазаны и беззвучны. Библиотекарша кивает на круглый циферблат, висящий на стене, предупреждая меня, что двери будут заперты с минуты на минуту. Я киваю ей в ответ, мол, понимаю, что время закрытия близко. Не вполне этим удовлетворенная, она возвращается к своей работе.

Список висит на стене. Толпа давно схлынула, за исключением одинокой фигуры, стоящей у стены с широко расставленными ногами. Мое сердце начинает биться чаще. Мне знакомы черты этого человека. Много раз я любовалась ими через столик в кафе. Прикасалась к нему в своих фантазиях. Сейчас он кажется мне выше, но я не знаю точно, из-за чего это — то ли потому, что я какое-то время не видела его, то ли потому, что за прошедшие месяцы он стал в моем сознании почти что мифическим героем. Больше моей крохотной жизни.

Потом он оборачивается…

Боже мой, он увидит меня! Не сейчас. Не в таком виде. На мне линялое белье и нет макияжа. А ноги я побрила? Нет. Не было необходимости. Я — снежный человек, а он великолепен.

Его лицо — камень. Гранит. Мрамор. Бывает ли что-нибудь тверже? Я не знаю, но самый твердый камень сейчас передо мной. Этот человек Ник, если бы Ник был высечен в скале, а не создан из плоти.

— Доктор Роуз.

Слова звучат грубо, формально. Он говорил мне, чтобы я обращалась к нему по имени, но я не могу. Доктор Роуз подразумевает, что между нами невидимая стена, я притаилась в безопасности с одной ее стороны, он — с другой.

— Привет, Зои! Вы кого-то ищете?

Тебя.

— Друга.

Он кивает, бросает через плечо взгляд на список, затем снова оборачивается ко мне:

— Надеюсь, вы его здесь не найдете.

— А вы кого ищете?

— Своего брата Тео, — отвечает он через невидимую стену.

— Надеюсь, вы его не нашли.

— Будьте здоровы, Зои.

Я смотрю, как он уходит, не сказав более ни слова. Мои руки беспомощно повисают вдоль тела. Изменилось даже что-то в его движениях. Какое-то подергивание, прихрамывание, заметное у него с правой стороны. Что с ним случилось? Я хочу знать. Но теперь слишком поздно, он ушел, а я стою как вкопанная, будто меня разбило параличом в одном из моих ночных кошмаров. Я могла бы позвать его, заставить все рассказать, но мои губы тоже обездвижены.

Ник жив. Это хорошо. Это все, что мне нужно было знать. Это все, что я хотела узнать, так ведь? Я повторяю про себя: «Ник жив, и это единственное, что для меня сейчас имеет значение».

Библиотекарша неодобрительно покашливает у меня за спиной. Этот звук выводит меня из оцепенения, я бросаюсь вперед и изучаю список, чтобы не вызывать более ее осуждения. Я просматриваю список, дважды проверяю, нет ли фамилии Ника, просто на тот случай, если его присутствие тут было всего лишь обманом зрения. Но нет, в списке его нет.

Но есть другое имя: Теодор Роуз.

Я вылетаю из дверей на мороз, безумно озираюсь по сторонам. Но ночная мгла поглотила все, кроме неясного света двух уличных фонарей по обе стороны от меня. Ника нигде нет.

Бип.

— Алло, мама, папа!

Пленка с шумом проматывается вперед.

Бип.

Вестибюль в «Поуп Фармацевтикалз» теперь не место для секретарши. Телефоны молчат, не снуют торговые агенты, никто не толпится в службе информации. Если бы секретарша была по-прежнему здесь, то она бы полировала себе ногти и пролистывала журналы, попивая кофе.

Я поднимаюсь в лифте на свой этаж. Стальные тросы с завыванием бегут через блоки, с глухим ударом срабатывают тормоза, и кабинка, подрагивая, замедляет ход. Я и не подозревала, насколько шумный мой мир, пока не осталось никого, чтобы его заполнять. В раздевалке пусто. Каждое мое движение сопровождается эхом, и вот я уже издаю столько звуков, сколько могло бы появиться, играй многорукий музыкант на всех ударных инструментах оркестра одновременно. Я убираю, причем так же, как я это делаю в любой другой день. Я чищу пылесосом, мою шваброй, вытряхиваю мусор в специализированные мусоропроводы. Некоторые из них ведут в пе?чи, находящиеся в подвале, где его с шумом поглощает огонь. Куда ведут другие, мне неизвестно. И теперь я удивляюсь, что когда-то мне до этого не было никакого дела.

Мышей не осталось совсем. Дверцы их клеток обвисли на погнутых петлях.

— Они умерли? — спрашиваю я Шульца.

Он согнулся над микроскопом, вглядываясь в предметное стекло. Он фыркает, утирает мокрые ноздри обратной стороной ладони.

— Я был голоден.

Я смотрю на него, жду завершения шутки. У каждой шутки есть завершение, правда?