Я ничего не чувствую.

Я ничего не чувствую.

Я ничего не чувствую.

Только пустота там, где была моя душа.

Я не умру с закрытыми глазами и душой, ушедшей в пятки. Нет, я еще не дошла до того, чтобы трусливо принять смерть. В моем кулаке сжат скальпель — мой кровавый союзник. Моя рука готова принять бой.

Швейцарец в темноте хватает меня за горло и толкает в стену с такой силой, что я прикусываю язык. Рот наполняется кровью. Я выплевываю ее ему в лицо и смеюсь.

Я не могу удержать свой смех. Веселье наполняет меня, как гелий — воздушный шар. Это мой веселящий газ.

— Зачем тебе это? Тебе это ничего не даст. Теперь нам уже ничто не поможет. Скоро мы тоже будем мертвы.

Кольцо его пальцев сдавливает мою шею. Одно хорошее сжатие, и мой смех умрет, словно запечатанный в бутылке. Я вижу звезды. Я вижу свет, несущийся мне навстречу, и слышу шепчущие голоса позади меня. Мне остались считаные секунды до конца, и в этот путь я заберу с собой швейцарца.

— Поупу просто надо было в последний раз поиздеваться над кем-нибудь. А ты ошибся, ты сам знаешь.

— Я никогда не ошибаюсь.

— На этот раз ошибся.

Есть какое-то странное удовольствие в том, чтобы утаивать правду, которую я знаю, от этого человека в последние секунды его жизни. Поэтому я не рассказываю о последней просьбе Поупа, чтобы не доставлять швейцарцу радость.

Здесь нет места, чтобы хорошо размахнуться, но лезвие скальпеля более смертоносно, чем бритва. Лезвие скользит поперек его шеи, вздрагивает, когда я собираю все оставшиеся силы, чтобы рвануть свое оружие в сторону. Швейцарец, задыхаясь, раскрывает рот, его зрачки расширяются настолько, что я их вижу даже в этом темном помещении.

Его руки крепче сжимают мне горло. Вот оно. Это конец. Свет меркнет. Леди и джентльмены, Зои уходит. Но потом он слабнет и валится на пол, его ладони бьются о бетон. Я вытягиваю ногу и пихаю его в лицо так сильно, как только могу.

Голоса становятся громче. Свет приближается. Вот он, мой туннель, мой аварийный выход. «Прости меня, — говорю я своему ребенку, — прости, я не смогла стать для тебя хорошей матерью или хоть какой-нибудь. Прости, что я не смогла уберечь нашу маленькую семью».

Затем мой мир вспыхивает желтым, и я вижу, что он, мир, возможно, приберег для меня сюрприз. Нет никакого туннеля, а голоса, которые доносятся до моих ушей, принадлежат живым людям.

Надеюсь, они похоронят нас подальше от швейцарца.

— Вы это серьезно? — спрашивает сержант Моррис через стол.

Я медленно киваю.

Она вытаскивает пузырьки и пакетики из сумки и выстраивает их в ряд. Солдаты, марширующие через канцелярские горы.

Пол качается у меня под ногами. Или, может, это я качаюсь туда-сюда. Упирающаяся в стол ладонь не спасает положения. Мой мир — зыбучие пески.

— Там, откуда это взято, еще много. Но если вам нужно еще, то действовать надо быстро. Теперь нет охраны, хозяин фирмы мертв. Скоро все распотрошат.

— Я отправлю туда людей. Было бы неплохо, если бы вы пошли с ними. Нам нужно столько медикаментов, сколько мы сможем найти.

— Хорошо.

Мои слова с трудом находят путь наружу. Я опускаю кулак на стол рядом со своей ладонью. Тяжелый. Воздух раскален. Я что-то держу. Белый мешок. Не мешок, а лабораторный халат, завязанный тугим узлом.

Сержант Моррис морщится.

— Что там такое? Черт, милая, из него течет кровь.

— Ничего такого, — говорю я, — совсем ничего.

— Какое, в задницу, «ничего»! «Ничего» не выглядит как куча использованных прокладок.

Она пытается забрать его у меня, но я не отдаю свою ношу. Я сижу, сжимая узел между коленями.

— Ничего такого.

Я не умираю. По крайней мере прямо сейчас. И какое-то время я не могу определиться, меня это расстраивает или радует. Впрочем, мой ребенок жив, а это уже немало. Он танцует внутри меня, празднуя нашу победу. Нас по-прежнему двое.

Солнце, проникая через окно, касается меня своими лучами. «Понимаешь?» — спрашивает оно. Но я не понимаю. Нет, правда. Поэтому я просто улыбаюсь, пытаясь определить, кто из нас дурачок.

Я сажусь, все тело от макушки до кончиков пальцев стонет, прикасаюсь к зашитой ране, которая теперь не распахнется, как разодранный плюшевый мишка. Вокруг меня женщины. Они настороженно смотрят на меня, их лица угрюмы.

— Где я?

Ответа нет. Они переговариваются между собой на неизвестном мне языке.

— Что случилось с тем мужчиной?

Они пристально смотрят на сидящую перед ними чудачку. Тогда мне не остается ничего другого, как использовать импровизированный язык жестов, которые, видимо, они расценивают как неприличные.

— Иисус Христос!

Женщины крестятся. Плечо к плечу, опустив головы. По всему видно, очень набожные особы. Одна из них отделяется от остальных, уставившихся на меня как на пришельца из космоса. Наверное, я и есть инопланетянка. Я из другого мира, это мне понятно. Мы смотрим друга на друга, пытаясь найти средство, чтобы преодолеть языковой барьер. Английский содержит в себе какие-то части слов, заимствованные из греческого языка, однако сейчас от них нет никакого толку.

Я тяжело поднимаюсь на ноги, прикрывая ладонью рану. Боль пронзает мое тело. Я бледна от головокружения и с трудом осознаю, что происходит вокруг. Меня хватают чьи-то руки, поддерживая. Неодобрительно цокают языки.

— Со мной все в порядке. В порядке. Мне нужно идти дальше, — говорю я.

— Сегодня вы никуда не пойдете.

Я вскидываю голову, потому что эти слова мне понятны. Среди фонового шума они выделяются четко и ясно. Их произнес мальчик, чья кожа лица еще не познала бритвы.

— Я ходил в английскую школу в Афинах, — объясняет он. — Меня зовут Янни. По-английски это будет Джон.

Его рука ныряет в карман и извлекает оттуда мешочек с табаком и коробочку с белой бумагой. Он садится на грязном полу, насыпает табак ровной полоской на бумажку, используя бедро в качестве стола, и приклеивает край, который перед этим лижет. Затем закуривает. Одна из женщин, протянув к нему руку, шлепает его по уху, кричит. Парень втягивает голову в плечи. Он предлагает мне свою самокрутку, размокшую с одного конца от слюны.

— Не желаете?

Человечество потерпело крах, но, тем не менее, остались люди, все еще прививающие своим детям хорошие манеры.

— Нет, спасибо.

Я смотрю, как он снова сует в рот мокрый конец и жадно затягивается. Ему вряд ли больше одиннадцати, может, двенадцать.

— Где я?

Он сперва переговаривается с женщинами. Они размахивают руками, прежде чем шумно приходят к согласию.

— Недалеко от Афин. Вас нашли мои родственники. Они искали…

Сильно затянувшись сигаретой, он пролистывает свой внутренний словарь английского языка в поисках нужного слова.

— Припасы. Одежду и вещи, которые можно обменять у других.

— А есть и другие?

Янни снова совещается с женщинами.

— Немного, — говорит он. — И некоторые…

Он пожимает плечами, стряхивает пепел, стараясь выглядеть невозмутимо.

— Мои родственники не разговаривают с незнакомцами.

— Ты говоришь со мной.

— Вы больны. Когда вы поправитесь, уйдете.

Звуки ударов мяча, который гоняет детвора, кладут конец нашему разговору. Он бросает окурок на землю, растирает его каблуком изношенного ботинка. Он весь натянут от ожидания — хочет бежать, чтобы присоединиться к товарищам.

— Подожди.

Мальчик останавливается.

— Мужчина… который был со мной… что с ним?

Опять переговоры. Важно произносимые слова Янни:

— Ваш муж жив. Но надолго ли, кто знает?

Он, должно быть, ошибается.

Теперь весь мир в их распоряжении, и они могли бы жить там, где им хочется, однако цыгане предпочли остаться под крышей привычных для них лачуг и хибар, вызывающих подозрительность у человека постороннего. И кто их за это может осудить? Моя одежда коричневого цвета от крови трех человек. На мне маска из пота и дорожной пыли.