Странно ощущать родство с объектами, созданными из металла, но в своих костях я чувствую такую же тяжесть, которая как в зеркале отражается в их покорности водной стихии. Хотя, в сущности, металлы происходят из земли, да и наши тела тоже превратятся в землю, когда станут нам больше не нужны, так что, возможно, у нас есть общий предок. Некоторые люди более упруги, чем другие, а некоторые металлы мягкие, как плоть.

Я так погрузилась в собственные мысли, что, услышав слова швейцарца, не уловила их смысла.

— Что?

Он толкает меня пистолетом.

— Я говорю, мы останавливаемся здесь.

Для пополнения запасов, предполагаю я. Или, возможно, чтобы отдохнуть.

— Прямо здесь?

— Нет, там.

Мой взгляд следует в направлении, указанном дулом его пистолета, к кладбищу морских судов. Среди тонущих кораблей выделяются несколько: маленькие деревянные рыболовные лодки, раскрашенные в яркие жизнерадостные цвета, как на открытках.

— Не понимаю.

Он идет, потом становится прямо перед нами, поднимает пистолет и стреляет в Ирину. Льется кровь. Ее очень много. Я не могу понять, откуда она идет, только вижу, что из тела Ирины хлещет ярко-красный фонтан. Она падает мне на руки, и я опускаюсь вместе с ней на землю, пытаясь найти рану. Нахожу ее в дюйме ниже ребер. Совсем крохотная, думаю я, прижимая ладонь к ране. Настолько маленькая, что я даже не могу засунуть внутрь палец, чтобы остановить кровотечение, закрыв дыру так же, как сделал голландский мальчик, который заткнул течь в плотине.[48]

Слышен шум удирающих отсюда живых существ, сохранивших достаточно от человека, чтобы испугаться выстрела. Или настолько животных, чтобы шарахаться от громких звуков.

Мои зубы сжаты натянутыми, как пружины, мышцами лица. Всю силу воли я употребляю на то, чтобы не броситься и не разорвать ему глотку зубами, как какой-нибудь обезумевший зверь. Но это он толкнул меня на грань отчаяния, как будто выясняя, сколько я должна понести потерь, прежде чем мой рассудок даст трещину.

— Чего еще ты хочешь? — говорю я, преодолевая боль в зубах, вызванную сильным напряжением. — Что еще?

— Твоего ребенка.

Омерзение наполняет меня до тех пор, пока я не начинаю излучать чистую ненависть. Удивительно, почему она не обретает материальной оболочки и не убивает его?

— Так много людей подхватило «коня белого». Почему ты не один из них?

Он смотрит на меня.

— Я — один из них.

Неожиданность сшибает меня, как налетевший автомобиль.

— И что она с тобой сделала?

— Ничего.

— Вранье. Болезнь меняет каждого, кого не убивает. Что она сделала с тобой?

— Она сделала меня сильнее. Лучше. Я дольше могу задерживать дыхание. На мне все быстрее заживает.

Если бы я была в состоянии, то посмеялась бы над этим удивительным парадоксом.

— Ты ненавидишь своих собратьев? В этом дело? Отбросы ненавидят сами себя.

Он ничего не говорит в ответ, только сжимает мое предплечье своими стальными пальцами и тянет, пока Ирина не валится на землю.

— Иди, — говорит она.

— Идем, — говорит он мне.

— Зачем? Зачем было ее убивать?

— Меньше ртов кормить.

— Я тебя ненавижу.

— Мы не в детском саду. Жизнь — это не борьба за симпатии публики. Побеждает сильнейший.

Он тащит меня. Подошвы моих ботинок скользят по бетону. Я повисаю мертвым грузом, бьюсь. Все, что угодно, лишь бы усложнить ему задачу. Он хочет, чтобы я была жива. Я ему нужна живая. Это значит, что еще не все потеряно.

— Я собираюсь убить тебя при первой же возможности, — говорю я ему.

— Верю. Но у тебя такой возможности не будет.

— Посмотрим.

Он бьет меня ладонью по лицу. Горячие слезы злости наполняют мои глаза. Я не хочу плакать, но у моего организма свои соображения.

— Твоя подруга скоро умрет. Смотри.

Он хватает меня за подбородок, заставляет посмотреть на нее. Ирина сидит в ярко-красной луже. Пар завитками поднимается над кровью. У меня возникает безумная мысль, что, если бы я прижала к ране этот горячий бетон, он бы запечатал ее.

— Не вздумай умереть! — кричу я ей.

Швейцарец хохочет.

— Ты никого не можешь спасти. Ни англичанку, ни эту тварь, ни саму себя.

— Не умирай, — повторяю я снова и снова, поднимаясь по трапу на борт покинутой яхты. В игре «камень, ножницы, бумага» стекловолокно побеждает металл. Рукотворное опять переживает вышедшее из земли.

Одно кольцо наручников охватывает мою руку, другое защелкивается на поручнях. Мой захватчик разгружает Эсмеральду и уносит поклажу в каюту.

— Куда мы направляемся?

— Я собираюсь домой со своим ребенком. Строить новую Швейцарию.

Но не я. Меня он вышвырнет за борт, как только я выполню свое предназначение. Интересно, собирается ли он сохранить мне жизнь до тех пор, пока я смогу быть кормилицей собственного ребенка?

Ирину отсюда не видно, я изгибаюсь, чтобы разглядеть ее, и не обращаю внимания на вгрызающийся в кожу металл. «Я с тобой, — мысленно говорю я ей. — Я не хочу, чтобы ты умирала в одиночестве. Прости меня».

Мое лицо горячее и мокрое, и я уже не знаю, то ли это пот, то ли слезы.

Швейцарец уходит, забирает с собой Эсмеральду. Она покорно следует за ним.

— Не смей причинять ей вред.

Мои губы иссохли и потрескались, больно говорить. Кожа лопается и кровоточит. Он ничего не отвечает и постепенно удаляется. Я знаю, что он вернется, потому что у меня то, что ему нужно.

Теперь остаемся только я и Ирина или, может, это я и призрак Ирины. Жива ли она до сих пор? Я не могу различить. Солнце выжигает мне сетчатку, пока в глазах не начинает рябить от пятен. Я наклоняю голову, пытаясь спрятать лицо от немилосердных лучей. Моя сожженная солнцем кожа сгорает еще больше. Если я не позабочусь о себе, мне придет конец от инфекции. Я едва не смеюсь — настолько ничтожными кажутся бактерии, если учесть масштаб всемирной катастрофы.

Я не заметила, что заснула, пока крики швейцарца не стряхнули с меня сон. Он ходит по набережной, размахивает пистолетом и бранится на своем родном языке. Прикрываясь рукой от солнца, я пытаюсь увидеть то, что вызвало его гнев.

Ирина. Она исчезла. Все, что осталось после нее, — это покоричневевшее пятно. Солнце и жаждущий бетон выпили из него влагу. Но нигде нет истекающего кровью тела женщины, которое их напоило. Я вздрагиваю, представляя, что могло случиться. Неужели что-то ее утащило? Если это так, то насколько я была близка к тому, чтобы быть сожранной во время сна? Или ей удалось ускользнуть? Нет, это невозможно. Рана была смертельной. Такого не может быть. Просто не может быть. Но тихий голос в моей голове напоминает, что теперь старые законы биологии не действуют. Теперь возможны вещи, немыслимые ранее.

Швейцарец вбегает по трапу на палубу. Яхта раскачивается от его шагов.

— Где она?

Его вздувшиеся под розовой кожей вены похожи на червей, напившихся крови.

— Я не знаю.

— Не лги мне!

— Я ничего не видела.

— Как ты могла не видеть? Разве тебя здесь не было?

Он пальцем пронзает воздух.

— Я… спала…

— Безмозглая сука.

Яхта снова опускается и поднимается. Он возвращается и тащит за собой что-то в брезенте, а затем прячет это внутри каюты.

— Пойду поищу ее, — говорит он. — Если она до сих пор не умерла, я убью ее.

Швейцарец возвращается почти на закате, несет еще что-то. Детские вещи. Одежда и пеленки, крем, чтобы защитить младенческую кожу от пересыхания. Вещи, о которых у меня не было времени подумать, потому что я все свое внимание уделяла выживанию.

Он протягивает платье, желтое в белый цветочек.

— Что скажешь?

Слова застряли у меня в горле. Все, что в моих силах, — это отвести глаза в сторону.

Он приносит еду. Холодное мясо в консервных банках, смесь свиных губ, задниц и всяких прочих отходов производства. Холодные овощи, тоже в банках с этикетками, которые я не могу прочесть. На бумажках изображены семьи, улыбающиеся так радостно, как в реальной жизни просто не бывает. Кто так улыбается? Никто, кого я знала в этой новой жизни. Съев куски, я выпиваю жидкость. На десерт у него припасены крошечные шоколадные пирожные в целлофановой упаковке. Их я ем с жадностью, вылизывая обертки дочиста, когда ничего уже не остается. Я ем развратно и бесстыдно. Мне плевать, что он думает о моих манерах. Когда остается только привкус шоколада во рту, я спрашиваю об Ирине: