— Джордж Поуп? Какое тебе до него дело? Он умер.

— Умер? Хорошо, — говорит он воодушевленно. — Надеюсь, это была мучительная смерть. Ты знаешь?

— Знаю что?

— Он умер в мучениях? Он умер от той же болезни, в создании которой принимал участие?

— Нет, — отвечаю я, — это была быстрая смерть.

— Насколько быстрая?

— Расскажи мне, что ты нашел у Лизы внутри?

— Я ничего не нашел там. Ничего. Ее матка была пуста. Как и твоя тоже.

Кто же мог подумать, что солнце бывает таким холодным? Его колючее сияние ложится мне на лицо, проникая сквозь грязное стекло. Я нахожусь в простой комнате с деревянной дверью, покрытой облупившейся краской; решеток нет, но это не значит, что я не в камере. Не железо делает тюрьму тюрьмой.

— Мне нужна газета, — говорю я женщине, которая приносит мне еду.

Она со стуком ставит поднос на стол. Стол едва вздрогнул, он прикручен к стене болтами такого размера, что выдержат и атомный взрыв. Все остальное испарится, но они, с упрямством вгрызшиеся в бетон, останутся там, где были.

— Здесь вам не пятизвездочный отель.

— Вот черт, а я и не заметила.

Тяжело ступая, она уходит со своей тележкой — высоким узким ящиком, выкрашенным в бежевый цвет. Еда, однако, пятизвездочная. Никаких дешевых консервов с коричневой жижей, в которую погружены бесцветные кусочки мяса неопределенного происхождения, на пластиковых тарелках. Вместо этого в моем распоряжении равиоли домашнего приготовления, фаршированные сыром рикотта и шпинатом под масляным соусом. А также салатница с зеленью, свежей и хрустящей, заправленной уксусом и оливковым маслом, не познавшими пластиковой тары. Кроме того, салат из фруктов, вкус которых говорит о том, что они куплены не в местном супермаркете.

Меня привезли сюда после того, как была убита Дженни. «Для наблюдения», — объяснила женщина в форме. В военной форме. В какой-то момент президент объявил о введении военного положения, но сообщить об этом населению никто не потрудился. Они патрулируют улицы, наблюдают, следят за тем, чтобы никто не нарушал общественного спокойствия, как это сделала я. Они это видели. Они оттащили меня от моей сестры. Но они не могут сказать мне, кто и почему ее застрелил. Я ничего не могу от них добиться. В ответ на мои вопросы они твердят, что не знают. «Вы считаете, что это сделала я?» — спрашивала я их много раз. «Мы не знаем». Может, это у них теперь девиз такой: «Мы не знаем»?

Раздаются шаги. Военные ботинки, надетые на маленькие женские ноги.

— Зои Маршалл?

Голос у этой чернокожей женщины сильнее, чем ее тоненькое тело, облаченное в униформу. В руках у нее блокнот и чашка кофе. Кофе она протягивает мне.

Я киваю, кем же еще я могу быть?

— Сержант Тара Моррис. Вы свободны. Но я хочу, чтобы завтра вы пришли сюда на прием к психиатру.

— Пришла сюда? Я даже не знаю, где я сейчас.

Она скороговоркой называет адрес.

— Раньше тут была частная школа.

— Теперь нет. Теперь здесь что-то вроде охраняемого центра реабилитации. Мы тут помогаем людям. По крайней мере до того, как…

— …они не вернутся к нормальной жизни?

Я тру лоб, недоумевая, почему в нем нет дырки, в то время как моя сестра такого о себе сказать не может.

— Вы нашли того, кто убил Дженни?

— Нет. Мне очень жаль. Это, конечно, не тот ответ, который бы вы хотели услышать, но другого у меня нет, — говорит она. — Мы ведь армия добровольцев, а не регулярные полицейские силы. Вы теперь в порядке и можете идти домой.

— Почему же тогда меня держали за запертыми дверями?

— Вы набрасывались на моих сотрудников. Как, полагаете, это смотрелось?

Я закрываю глаза.

— Так, будто какой-то придурок только что застрелил мою сестру, а они пытались оттащить меня от нее.

— Это плохо выглядело, — продолжает она. — Действительно плохо. Вы могли оказаться больной, сумасшедшей, возможно преступницей. Я должна была оградить своих подчиненных от риска.

— Она была всем, что у меня осталось. Наши родители…

Шульц, склонившийся над микроскопом. «Я съел мышей…»

— Постарайтесь взглянуть на это с нашей точки зрения. Мы предполагаем худшее в людях. Только так мы можем сохранить свои жизни. Если же мы будем видеть во всех друзей, то потеряем больше людей, а это неприемлемо.

— Где моя сестра?

— Мы ее кремировали. Покойников слишком много, и мы не знаем, что с ними делать.

На секунду у нее на лице отразился страх.

— Мы гибнем толпами. Не только мы. Все.

Не только мы, все.

Я ловлю такси и еду домой. На водителе хлипкая защитная маска. Он берет у меня деньги рукой в перчатке, с подозрительностью разглядывая банкноту. Я бы не удивилась, если бы он пшикнул на нее дезинфицирующим спреем. В конце концов жадность берет верх и он запихивает деньги в карман.

— Теперь работаю на себя, — бормочет он, — ни перед кем не нужно отчитываться.

Котлеты уже нет на своем рабочем месте, поэтому я вхожу, отперев дверь своим ключом, поднимаюсь в лифте, слушая жужжание, которое, кажется, поглощает весь доступный воздух, оставляя меня в холодной испарине. Я, словно робот, совершаю всю последовательность действий, связанных с открыванием двери. Черепки и кости, которые я набрала из коробки несколько недель назад, все еще в полиэтиленовом пакете. Я запихиваю его снова в карман и выхожу.

«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.

Никто меня не останавливает. Единственный охранник мычит что-то невнятное, когда я показываю ему пропуск. Он не смотрит мне в глаза, и я не смотрю в его. Мы оба знаем причину. Мы здесь, в то время как очень многих уже нет. Это признак некой особенности, хотя гордиться тут нечем.

В лаборатории, где были мыши, пусто. Стул Шульца отодвинут далеко от стола, на котором, словно старец, согнувшийся над своими покрытыми стеклом коленями, стоит микроскоп.

Время течет. Я делаю то, что, как я видела, делали раньше они, или как минимум упрощенную версию этого процесса. Я выскабливаю кости на предметное стекло, сую его в ожидающие лапы микроскопа.

— Что ты делаешь?

Этот голос принадлежит не человеческому существу, хотя я по-прежнему вижу лицо Шульца. Шатаясь, он приближается ко мне.

— Ты не должна этого делать.

— Я думала, ты…

— Умер?

Он смеется.

— Это страшная игра. Я держусь из последних сил, иначе мне конец. Пути назад уже нет. Все мы превратимся в прах. Так что у тебя там?

Он тянется к предметному стеклу микроскопа. Я вытаскиваю его, но Шульц неожиданно быстро подскакивает ко мне, и тогда я, не раздумывая, позволяю ему забрать стекло.

Он вставляет его на место под всевидящий объектив микроскопа.

— Прекрасно, — говорит он, — смотри.

Глубоко вздохнув, я прижимаю глаз к окуляру.

И я вижу. Болезнь.

В телефоне теперь обитают звуки, не имеющие ничего общего с обычными звуками набора номера.

Что-то прислушивается и ждет. Чего — я не знаю.

— Алло, — шепчу я.

Алло.

Пока люди умирали, научное сообщество было занято. Но до сих пор они шли по ложному следу. И, судя по тому, как этот его представитель скребет свои редеющие волосы, я могу предположить, что определенная доля неуверенности по-прежнему существует. Он не верит в то, что говорит, но в то же время не допускает, что его слова лживы.

Он стоит на подиуме, перед ним с полдесятка микрофонов, чтобы не пропустить ни единого его слова, и рассказывает нам о том, что мы умираем от некоей вирусной разновидности рака.

Единственное, чего он не говорит, — это как мы им заражаемся. Когда его об этом спрашивает журналист из CNN, он тыльной стороной ладони вытирает под носом и что-то мямлит о том, что, вероятно, мы имеем дело с чем-то обычным, позже мутировавшим в массового убийцу. Подобно испанскому гриппу 1918 года, мутировавшему из убийцы ослабленных людей в страшный вирус, который стал забирать жизни у всех подряд в течение своей второй волны.