Папа не прерывает своего потока слов.

— Марк был ничтожеством, — заявляет он. — Я никогда не хотел, чтобы ты за него выходила, если помнишь. «Дженни, — говорил я, помнишь? — Ты уверена, что тебе это нужно?» Но ты была так молода, всего двадцать два, ребенок еще. Тебе нужно было сначала пожить для себя, чего-то достичь, а потом уже обзаводиться семьей. Поверь мне, это хорошо, что Марк умер, теперь ты можешь жить по-настоящему.

— Что в подвале, мама? — с нажимом спрашиваю я.

— Ничего особенного, — отвечает она, — у нас завелись еноты.

— Что за чушь, мы же в городе. Здесь нет енотов.

Отец резко оборачивается ко мне.

— Не смей так разговаривать с матерью! — вскрикивает он.

Я вздрагиваю. Мне достаточно пальцев на одной руке, чтобы посчитать, сколько раз он на меня повышал голос. Он любил Марка, относился к нему как к собственному сыну. Это не мой отец.

— Это хорошо, что он умер! — орет он, обращаясь к Дженни. — Хорошо!

Отец валится на пол, и его тело начинает сотрясаться, как это было с Джеймсом. Только тело Джеймса не было раскаленной сковородкой.

— Неси лед! — рявкаю я матери.

Она выбегает в своей ночной рубахе, сжимая рукой кружева, закрывающие шею, но не в кухню, как я предполагала, а в подвал. Дженни сидит на диване, ее глаза округлились от потрясения. Сперва муж, теперь вот отец. Я хлопаю ее по руке, ее взгляд вновь становится осмысленным.

— Звони 911.

Она бросается к телефону, набирает номер, ждет.

— Не отвечают.

Нет даже оловянной дамы.

— Набирай еще.

Мама влетает с пластмассовым ведром, отпихивает меня в сторону, прикладывает его содержимое к груди отца. Кубики льда. Соприкоснувшись с телом, лед шипит, пар поднимается над ним густым облаком. Сауна для одного человека. Затем она берет телефон из рук Дженни и мягко ставит его на место.

— Они не приедут. Никогда не приезжают. Они теперь даже не утруждаются отвечать.

Отец начинает стонать. Его веки дрожат. Припадок проходит, и вскоре кубики льда больше не тают на коже его груди.

Дженни смотрит на него с ужасом.

— Что с ним случилось?

Я смотрю на мать и вижу в ее глазах покорность судьбе.

— Его тошнило? Вы болеете?

— Да, — шепчет она. — Вам, девочки, лучше уйти. Это самое большее, что я могу для вас сделать как мать.

Она целует Дженни в лоб.

— Я сожалею о гибели Марка. Мы его очень любили.

Но я не могу уйти, не узнав все.

— Что в подвале?

Она еще более понижает голос, чтобы Дженни ее не слышала:

— Когда станет слишком поздно, мы уйдем туда. У нас договоренность с некоторыми из соседей насчет… помощи друг другу.

Я крепко ее обнимаю, говорю, что люблю ее. То же самое повторяю отцу.

Мне хочется убежать в свою бывшую комнату, а не на улицу, на холод, вместе с разбитой горем сестрой. В свою комнату, где одеяло обладает силой преградить путь буре. В мою бывшую комнату, туда, где родители молоды и полны сил, а сестра-егоза не дает ни минуты покоя. В мою бывшую комнату, где смерть — всего лишь слово в толстом словаре.

Улицы Афин, прыгая, проносятся мимо. Хотела бы я, чтобы тротуары были полны пешеходов, чтобы затеряться среди них, но, с другой стороны, по пустым улицам легче продвигаться. Во мне борются противоположные стремления. Скальпель по-прежнему торчит из моей руки, и я не помню, нужно ли выдернуть лезвие или оставить все как есть до тех пор, пока не подоспеет помощь. Но помощь ко мне не придет, только швейцарец. Поэтому я вытаскиваю скальпель и прячу в карман, как маленькую неприглядную тайну. Рука покрывается красным. Мне нужно укромное место, место, где я смогу остановить уносящее мои жизненные силы кровотечение.

Убежищем оказался склад. Четырехлитровые банки с оливковым маслом, поставленные одна на другую, образуют трехметровую стену, отгораживающую меня от всего остального мира. И все равно он меня находит, в чем я и не сомневалась.

— Я знаю, что ты здесь, американка. Я вижу кровь. Скальпель все еще в твоей руке? Думаю, что это так. Кровотечение стало сильнее? Я знаю, как причинить боль человеку, американка. Я знаю, как убить. Ты можешь о себе сказать то же самое?

Его голос опускается, и я понимаю, что он нагнулся или сел по ту сторону забора из банок. Теперь его голос раздается на одной высоте со мной:

— В ней не оказалось ребенка. Я был уверен, что он есть, но я ошибся. Но кое-что я нашел. Хочешь узнать, что я нашел? Возможно, внутри тебя тоже это есть. Хочешь узнать, что это? Ты любознательная особа. Я чувствую это. Ты и сейчас сгораешь от любопытства и задаешься вопросом: «Что же он нашел внутри глупой девчонки?»

Темные пятна мутят мой взор, когда я стаскиваю ремень с пояса и туго наматываю его на руку. Пятна разрастаются, потом сжимаются, исчезают, но на их месте возникают новые. В моих глазах вертится калейдоскоп, сквозь который я почти ничего не вижу. Неужели так происходит умирание?

— Поговори со мной, американка. Спроси меня, что я нашел, что было у нее внутри?

Теперь его голос удаляется, хотя я знаю, что он не шевелился. Это я, я удаляюсь.

— Меня это не заботит.

Только когда он начинает смеяться, я осознаю, что произнесла это вслух.

— Конечно, заботит. Все, что ты делаешь, — это забота. Иначе зачем бы ты привела глупую девку с собой? Кто она тебе?

Я отвечаю сквозь сжатые зубы:

— Просто девушка.

— Нет, не думаю. Я знаю людей, американка. Я знаю, что люди делают те или иные вещи по причинам, которые часто и сами не понимают. Она рассказывала мне, как ты увела ее с фермы, от ее семьи. Зачем ты это сделала? Хочешь угадаю?

— Пошел ты.

— Когда работаешь врачом, встречаешь множество разных людей. У женщин, которых я видел в своем кабинете, всегда было объяснение, почему они ко мне пришли. Некоторым нужны были контрацептивы. Другим необходимо было сделать аборт. Кому-то нужно было сдать анализы на заболевание. Но все они хотели, чтобы я сказал: «Все в порядке». Хотели оправдания своих деяний. Прощения своих грехов. Освобождения. Кого ты пыталась спасти, американка? Не эту девчонку. Она тебе никто. Заменитель.

Заменитель Джесса. Моих родителей. Всех.

Я закрываю глаза. Надеюсь, эти имена останутся в моем сознании. Теперь в окружающей действительности что-то меняется, возникает что-то новое. Темные пятна разрастаются, переползая с моего зрения на нервные волокна.

— Кого ты пыталась спасти, американка? Сестру, может быть? Свою семью? Мужа? Нет, не мужа. На твоем костлявом пальце нет обручального кольца.

Дженни, Ника, родителей. Разве я пытаюсь кого-то спасти? Разве я это делаю? Я стремлюсь к героизму? Но я не ощущаю в себе героических способностей. Я чувствую страх — и ничего более. Страх за своего ребенка. За свое будущее, которое, похоже, не продлится более пяти минут. А может, и того меньше.

— Эта безмозглая английская девка убила себя. И ты ей помогала.

— Я тебя не понимаю.

Мой язык становится неповоротливым, слова наползают одно на другое.

— Спроси меня, что я нашел у нее внутри.

— Мне надоели твои игры. Рассказывай уже.

Звук чего-то, со скрежетом скользящего. Металлом по бетону. Смерть касается моей ноги, и я дергаюсь, но мои пальцы уже тянутся к этому. Я знаю, что это такое. Я знаю, что это, еще до того, как мои пальцы пробегают по жестким завиткам блестящей спирали. Холод наваливается на меня с распростертыми объятиями. «Дай мне забрать тебя с собой, — шепчет он. — Я заберу тебя туда, где больше ничто не сможет коснуться твоего тела, где ты уже ничего не будешь чувствовать. Там мы все мертвы и бесчувственны».

— Тебе эта вещь знакома, не правда ли, американка?

— Да.

— Откуда? Говори.

— Я дала его ей, чтобы она могла себя защитить.

— Ты дала ей инструмент, чтобы выдрать то, что, как она верила, внутри нее. Она всунула его себе в матку, словно она бутылка дешевого вина.