— Да, много людей.

— Среди них есть больные?

Секунду он переводит услышанное.

— Есть чуть-чуть. Не так много, как в городе.

— Мне очень жаль.

— Такова жизнь. Многие мои сородичи умирают молодыми.

Стены и крыши импровизированных домов сделаны из гофрированных листов железа. Всего около пятидесяти, наверное. Ничего такого, что нельзя было бы быстро разобрать и погрузить на спины ослов. У цыган есть скот. Животные сгрудились на краю этого городка хижин; непривязанные, они проявляют достаточную сообразительность и держатся поближе к корму, который им не приходится искать самостоятельно.

Обутые в ботинки ноги Янни останавливаются перед лачугой, выкрашенной белым.

— Ваш муж там.

Он дергает меня за рукав, когда я начинаю ковылять к двери.

— Он плох.

Черт побери, пришлось соврать этому мальчику. В оправдание я говорю себе, что так думать было их собственным выбором. Они решили, что швейцарец и я были вместе. Непреднамеренная ложь. Они были там, они видели его, истекающего кровью. Они могли бы предположить и иное, могли бы увидеть правду и понять, что я зарезала его, спасая собственную жизнь. Намеренно отправляя его на тот свет.

Парень отступил назад, давая мне возможность войти одной. Это тесное помещение, разделенное тонкой занавеской. Здесь воняет кровью, и мочой, и дерьмом, и смертью. Шаг за шагом с трудом подхожу к занавеске. Он там, этот швейцарский мерзавец. Его ботинки торчат из-за ветхой ткани. Они неподвижны.

Я надеюсь, что он мертв. Или хотя бы очень близок к тому порогу, за которым его ждет вечный сон.

Мои пальцы отдергивают занавеску, и вот он передо мной. Я бы не удивилась, если бы он вскочил с этой походной койки и принялся меня душить, но этого не происходит. Его глазные яблоки исполняют энергичный танец под тонкими мембранами век. Его грудь быстро поднимается и опускается, его дыхание поверхностно. Пергаментная кожа обтягивает лицо. Он — карикатура на самого себя, вырезанная из влажного воска. Теперь не такой мужественный. Не такой устрашающий. Вся его грозность улетучилась. На его шее лежит компресс, вытягивающий из его тела инфекцию, но кожа вокруг красная и воспаленная. Инфекция крепко в него вцепилась. Смерть подползает.

Слишком медленно.

Я так старалась быть хорошей, я так хотела сохранить достаточно человечности, чтобы слышать себя и голоса у меня в голове в те минуты покоя, когда мне доводилось оставаться в одиночестве. Но боги этого края или испытывают меня, или что-то хотят подсказать, иначе бы они не поместили тонкую подушку в полосатой наволочке всего в нескольких дюймах от моей руки.

«Сделай это, — говорят они, — прикончи его. Вычеркни его из списков живых до того, как у него появится возможность выстрелить в тебя». Мои пальцы подрагивают от желания.

Леди и джентльмены, в моей голове маршем проходит парад по случаю тридцатилетия желаний. На первой платформе на колесах стоит пони. Его седло отполировано до такого блеска, что в нем отражаются все остальные мои желания: кукла Барби в ковбойском наряде с лошадкой; еще одно пирожное в шоколадной глазури; красные туфельки, как у Дороти в фильме «Волшебник страны Оз»; другие туфли, на невероятно высоких шпильках; «феррари»; Сэм; хорошее образование; потом Ник, только Ник. На последней платформе швейцарец, делающий свой последний вдох и уходящий со сцены этого мира.

Подушка в моих руках. Потом нет. Потом снова в руках. Это повторяется еще несколько раз. Так легко его уничтожить. Всего лишь крепкое, длительное нажатие — и одной проблемой в моей жизни навсегда станет меньше. Этот прямоугольник принесет избавление. Все, что нужно сделать, — начать действовать.

Но… но…

Положить подушку ему на лицо, навалиться, как на подоконник. Легко. Притвориться, что металлическая стена — это витрина магазина, полная различных вещиц. Мысленно я могу сосчитать монеты у себя в кармане и выбрать что-нибудь в качестве вознаграждения за то, что смогла зайти так далеко, в то время как швейцарец в конце появится и выберет смерть.

Во мне с грохотом сталкиваются тектонические плиты, наползая друг на друга в борьбе за верховенство. Убить или не убить? Вот в чем вопрос, мои воображаемые друзья. Я отстраняю от себя подушку, освобождая из своих тесных объятий, опускаю ее на лоснящееся от пота лицо швейцарца. В моей голове начинается отсчет секунд. Мне понадобится три минуты. Возможно, четыре.

Тридцать секунд. Его руки дергаются, но попытка втянуть в себя воздух не дает ему ничего, кроме ткани подушки.

Минута. Борьба, вздрагивающие плечи, колени.

Две минуты. Смерть уже в пути за своей очередной жертвой.

А затем мой малыш пихает меня изнутри, сильно и быстро, как раз в самый важный момент.

Злость гаснет. Разочарованная смерть удаляется, не получив желаемого. Я устала, мне нужно отдохнуть. Я хочу вернуться домой и разыскать свою семью, по-прежнему живую, и растить своего ребенка с Ником. Я не хочу, чтобы мне приходилось убивать ради выживания.

Швейцарец уже не вернется. В его движениях не было настоящей борьбы за жизнь, всего лишь остаточные импульсы головного мозга, которых хватило только на то, чтобы одновременно сделать вдох и обмочить штаны. Он уже мертв, просто никому нет дела до того, чтобы объявить о его смерти.

— Я не знаю, как ты, черт возьми, до сих пор жив, ублюдок! Но если ты не умрешь, я тебя убью.

Янни все еще ждет меня снаружи, сигарета болтается у него на губе. Мальчишка, изображающий взрослого мужчину. Я хочу выхватить сигарету из его рта, сказать ему, чтобы был подольше ребенком, потому что быть взрослым не так уж и весело. Приходится делать трудный выбор. Приходится принимать участие в драках. Неизбежная борьба. Но потом я оглядываюсь вокруг и понимаю, что тут нет возможности оставаться ребенком. Этот сложный мир — часть нового, большого и безжалостного. Стать взрослым раньше времени, возможно, единственный для него способ выжить.

Парень бросается, чтобы поддержать меня.

— Он вам не муж, да?

— Нет, не муж.

— Я не верил в то, что это правда.

— Кто-нибудь еще об этом знает?

— Нет, я все слышал, и никто ничего такого не говорил. Они говорят, что он покойник.

— Это хорошо.

— Он плохой человек?

— Более чем.

Янни отводит меня назад, к моей собственной постели. Я не оглядываюсь. Если я это сделаю, то побегу назад и закончу то, что не доделала. Я хочу этого. Я не хочу этого.

Если швейцарец поднимется с койки, я убью его. Смогу ли я после этого посмотреть себе в глаза?

Думаю, смогу.

Ник наблюдает за мной в поисках признаков душевной болезни. Я наблюдаю за ним ради удовольствия, когда он не смотрит на меня. Жизнь его изменила, лишила той мягкости, которая была присуща ему ранее, и теперь он весь состоит из жестких углов. Если бы мы были двумя незнакомцами, встретившимися на улице, я бы сжала свою сумку покрепче, провожая его взглядом.

— Я не сумасшедшая.

— Я знаю, — говорит он.

— Не сумасшедшая.

— Я знаю.

— Это ваше профессиональное мнение?

— Вы спите?

У него длинные и крепкие пальцы. Даже сейчас, когда он вертит в них ручку, я вижу, что это умелые руки. Надежные руки. Интересно, что бы я чувствовала, если бы они сжимали мои ягодицы, раздирали на мне одежду, держали мои ноги на его широких плечах? Как бы он выглядел с нашими детьми на руках? Такие мысли опасны в любое время, но сейчас особенно.

— Зои?

— Немного.

— Видите сны?

— Нет.

Он знает. Это видно по тому, как сжаты его губы, по стальному блеску в глазах. Он знает, когда я лгу.

— Мне снится Поуп. По пятьдесят раз за ночь я поднимаю тот топор и бросаю вниз. Его голова подскакивает. Но не так, как мяч. Вы когда-нибудь роняли дыню?

— Конечно. Пару раз было.

— Примерно так.

— Какие у вас ощущения, когда вы просыпаетесь?

У меня горят щеки.

— Дерьмовые. А как еще, по-вашему, я могу себя чувствовать?