Простыни сожжены, кровавое месиво с шипением испарилось. Матушка подбросила в огонь свежих шишек, добавила ароматических трав — очистить воздух от зловония. Только после этого повернулась к дочери.

Анна уже пришла в себя, приподнялась, опираясь на локоть, следила за нами безжизненным взором.

— Анна, — позвала матушка.

Повернуть голову сестре стоило огромного усилия.

— Дитя мертво, — безо всяких обиняков объявила мать. — Его больше нет. А тебе следует отдохнуть и хорошенько выспаться. Я думаю, через денек ты поправишься. Ты меня слышишь? Если кто будет спрашивать про беременность, скажи, что ошиблась в расчетах, не было никакого ребеночка. Не было ребеночка, и все тут. Но скоро, конечно, будет.

Анна смотрела на мать безо всякого выражения. Мне вдруг показалось, что зелье, боли и эта ужасающая жара лишили ее рассудка, теперь она навеки такая — глядит не видя, слушает не слыша.

— И королю тоже, — продолжала матушка, в голосе лед. — Скажи ему, ошиблась в расчетах и вовсе не была в положении. Это невинная ошибка, а вот выкидыш — доказательство страшного греха.

Лицо Анны даже не дрогнуло, она ничего не возразила, не сказала, что ни в чем не виновна. Я подумала, вдруг она оглохла, позвала ласково:

— Анна.

Она повернулась ко мне, увидела мои испуганные глаза, перемазанные щеки. Тут и в ее лице появилась какая-то жизнь, она вдруг поняла — случилось что-то ужасное. Спросила меня грубо:

— А ты-то чего так расстраиваешься? Не у тебя беда.

— Я скажу дядюшке. — Матушка помедлила у порога, посмотрела на меня. — Чем она занималась, когда это началось? — Голос такой ровный, будто спрашивает, когда разбилась чашка или тарелка. — Что она такого сделала, чтобы ребенка потерять? Скажи мне.

Я подумала о том, как сестра соблазняла короля, разбив сердце его верной жены, о тех троих, что были отравлены, об уничтоженном кардинале Уолси.

— Ничего особенного.

Матушка кивнула. Вышла из комнаты, даже не коснувшись дочери, слова ей на прощание не сказав. Анна взглянула на меня лишенным жизни взором, будто на ней опять золотая птичья маска. Я встала на колени в изголовье кровати, протянула к ней руки. Глаза по-прежнему неживые, но тяжелая, горячая голова медленно повернулась ко мне, опустилась на мое плечо.

Всю ночь и весь следующий день ей было ужасно плохо. Король к ней не заходил, мы ему сказали — у нее простуда. Другое дело дядюшка. Вошел, остановился на пороге, словно перед ним всего лишь одна из сестер Болейн. Взор мечет молнии, можно подумать, она в чем-то провинилась.

— Твоя мать мне все сказала. Как ты допустила?

— Откуда я знаю? — Анна повернула голову.

— Ты не вопрошала ворожей о дне зачатья? Никаких вредных зелий или настоев из трав, заклинаний духов, колдовских чар?

— Я до такого не касаюсь. — Анна покачала головой. — Хоть кого спросите. Спросите моего духовника, спросите Томаса Кранмера. Я не меньше вас забочусь о своей душе.

— Я больше забочусь о своей шее, — угрюмо бросил он. — Клянешься? Может, и мне в какой день придется за тебя поклясться.

— Клянусь, — прозвучал безжизненный ответ.

— Тогда вставай поскорее, постарайся зачать другого, и пусть это будет сын.

Она взглянула на него с такой ненавистью, что дядюшка даже отшатнулся.

— Благодарю за совет. Сдается мне, я и раньше его слышала. Зачни поскорей, доноси полный срок и роди мальчика. Благодарю вас, дядюшка. Да, мне это известно.

Она отвернулась, уставилась на богато расшитый полог кровати. Он постоял еще минуту, глянул на меня, усмехнулся одной из своих кривоватых улыбочек и вышел. Я закрыла дверь, и мы с Анной остались вдвоем.

Ее глаза полны слез. Еле слышный шепот:

— А что, если у короля не может быть законного сына? С ней ведь не получилось. А если и у меня не выйдет, виновата буду я одна. Что тогда со мной будет?

В начале июля пришла утренняя дурнота, до грудей не дотронуться. В жаркий полдень в затененной комнате Уильям поцеловал меня в живот, провел по нему ладонью, сказал тихонько:

— Ну и что ты думаешь, любовь моя?

— О чем?

— Об этом маленьком кругленьком животике.

Я отвернулась, скрывая довольную улыбку.

— Я и не заметила.

— Ну а я заметил. Теперь скажи мне, сколько времени уже знаешь.

— Два месяца, — призналась я. — Мечусь между радостью и тревогой, как бы не пришла нам от него погибель.

Он обнял меня одной рукой.

— Ни за что. Наш первенец, Стаффорд. Наша радость, и ничего больше. Я так счастлив, любовь моя, до чего же ты хорошо постаралась. Будет мальчишка — пусть пасет коров. Будет девчонка — пусть их доит.

— Хочешь мальчика? — с любопытством спросила я. Болейны ни о чем, кроме мальчишек, не думают.

— Если там мальчик, хочу. — Похоже, ему и вправду все равно. — Кто бы ни был — все хорошо, любовь моя.

Меня отпустили, разрешили провести июль и август с детьми в Гевере, пока король и Анна путешествуют. Самое лучшее лето в моей жизни, мы с Уильямом не расставались с детьми, к моей несказанной радости, младенец в животе рос не по дням, а по часам. А когда пришла пора возвращаться, стало ясно — живот уже такой большой, что надо признаваться Анне, пусть заслонит меня от гнева дядюшки, я же заслонила ее после выкидыша от гнева короля.

Мне повезло, я вернулась в Гринвич в тот день, когда король с большинством придворных уехали на охоту. Анна сидит в саду на земляной скамье, над головой балдахин, вокруг музыканты. Кто-то читает любовную поэму. Я помедлила, вглядываясь в лица. Как же они все постарели, нет больше молоденьких придворных. Такие бывалые кавалеры, не то что во времена королевы Екатерины. Немножко экстравагантности, капелька шарма, множество любезных словес, и все будто чуть-чуть на взводе, разогреты — но не жарким летним солнышком. Многоопытный королевский двор, немолодой, даже хочется сказать, немного порочный. При таком дворе всякое может случиться.

— А вот и моя сестрица. — Анна приложила руку к глазам, разглядывая меня. — Добро пожаловать, Мария. Успела насладиться деревенскими красотами?

— Да, — стараюсь, чтобы дорожный плащ висел посвободней, — а теперь вернулась, чтобы погреться под ярким солнцем вашего двора.

— Хорошо сказано, — хихикнула Анна. — Я еще сделаю из тебя настоящую придворную даму. Как поживает мой сын Генрих?

Знает, как ударить побольней.

— Шлет вам свою любовь и почтение. Я привезла письмо, которое он вам написал на латыни. Смышленый мальчуган, учитель им очень доволен, и на коне теперь держится весьма уверенно.

— Отлично. — Ясно, меня сегодня особо не помучишь, не стоит времени терять. Она повернулась к Уильяму Брертону. — Если не найдете лучшей рифмы, чем „любовь — кровь“, присужу приз сэру Томасу.

— Бровь? — предложил он.

Анна расхохоталась.

— Возлюбленная королева, одна и вечная любовь, мне навсегда пронзила сердце твоя прекраснейшая бровь?

— Никому не найти хорошей рифмы к любви, — вмешался сэр Томас. — В поэзии, как в жизни, с любовью ничто не рифмуется.

— А как насчет брака? — спросила Анна.

— Брак уж точно не рифмуется с любовью, ничего общего. Начать с того, в нем один слог, а в любви два. Вы только послушайте, это слово „брак“, никакой музыки.

— В моем браке музыка есть, — отозвалась Анна.

Сэр Томас вежливо поклонился:

— Что бы вы ни делали, прекрасная госпожа, музыка есть во всем. Но все равно это слово не рифмуется ни с чем полезным.

— Тогда приз достанется вам, сэр Томас, — объявила Анна. — Не нужно мне льстить, достаточно и вашей поэзии.

— Говорить правду не значит льстить. — Он преклонил перед ней колено.

Анна отстегнула с пояса маленькую золотую цепочку, вручила ему, он поцеловал цепочку, засунул в карман камзола.

— Пора переодеваться, король скоро вернется с охоты и захочет обедать. — Она встала и окинула взглядом придворных дам. — Где Мадж Шелтон?