— До лета еще семь месяцев!

— И то правда.

Я подскакала чуть поближе, не могу поверить — ему что, совершенно все равно?

— Не хочешь больше встречаться каждый день?

— Сама знаешь, как хочу.

— Так как же тогда это устроить?

— Не думаю, что удастся, — чуть насмешливо усмехается он, продолжает ласково: — У Говардов слишком много врагов, кто-нибудь да донесет о твоем легкомысленном поведении. И в свите твоего дядюшки шпионов предостаточно, поймают и меня. Нам повезло, получили двенадцать дней, чудные были дни. Но в Англии ничего такого не предвидится.

Я только вздохнула. Повернула лошадь, теперь солнце греет спину. Волны чуть слышно накатывают на берег, кобыла немножко волнуется, когда у копыт расплескивается вода. Я не могу ее удержать, она мне не повинуется. Я сама себе не повинуюсь.

— Мне не след оставаться на службе у твоего дядюшки. — Уильям удерживает лошадь вровень с моей.

— Что?

— Отправлюсь к себе на ферму, попытаюсь там похозяйничать. Земля меня уже заждалась. Не желаю больше быть при дворе. Не подходит мне эта жизнь. Не люблю подчиняться, не могу прислуживать. Даже такому знаменитому семейству, как твое.

Я выпрямилась. Помогла всегдашняя гордость Говардов. Расправила плечи, подняла подбородок, холодно, прямо как он, произнесла:

— Если вам так угодно.

Он кивнул, позволил коню приотстать. К стенам замка мы подскакали как положено даме и ее сопровождающему. Зачарованные любовники песчаных дюн остались далеко позади. Дама из рода Болейн и конюший Говардов возвратились ко двору. Городские ворота открыты, еще не стемнело, теперь мы бок о бок скачем по булыжным мостовым. Подъемный мост замка опущен. Подъехали прямо к конюшням. Конюхи чистят лошадей, обтирают пучками соломы взмыленные бока. Король и Анна вернулись полчаса назад, их лошадей водят по двору, чтобы немного остыли. Теперь уж точно поговорить не удастся.

Уильям снял меня с седла, и от прикосновения его рук, касания его тела я вдруг почувствовала такое сильное желание, что даже тихонько застонала.

— Что с тобой? Тебе нехорошо?

— Да, — почти прокричала я, — мне нехорошо. Ты знаешь, что мне нехорошо.

На мгновенье и он потерял рассудительность, резко притянул к себе.

— Теперь тебе так же плохо, как мне все это время. — Слова грубые, тон страстный. — Так же плохо, как мне — день и ночь, стоило мне только впервые тебя увидеть. Наверно, до конца моих дней мне будет так плохо. Подумай об этом, Мария. Пошли за мной. Пошли за мной, когда поймешь, что не можешь без меня жить.

Я вырвала руку, шагнула назад и вот уже иду прочь, слабо надеясь — он бросится за мной. Но нет. Иду так медленно, что услышала бы даже шепот — позови он меня по имени, и я обернусь. Иду прочь, хотя каждый шаг дается мне с невероятным трудом. Вошла под арку прямо в замок, хотя все мое тело криком кричит — только бы остаться с ним.

Так хочется убежать к себе, нарыдаться всласть, но в зале сидит Георг. Поднялся с кресла, спросил:

— Где ты была? Я тебя искал.

— Ездила верхом.

— С Уильямом Стаффордом? — глядит укоризненно.

Я подняла голову, пусть видит покрасневшие глаза, дрожащие губы.

— Да. И что такого?

— Боже праведный! — тоном старшего брата сказал Георг. — Только не это, глупая потаскушка. Пойди умойся, приведи себя в порядок, пока никто не догадался, чем ты занималась.

— Ничем я не занималась! — с внезапной страстью воскликнула я. — Ничем! И что в этом хорошего?

— Ладно, ладно. Поторапливайся.

Я поднялась в комнату, умылась холодной водой, насухо вытерла лицо. Когда я вошла в комнаты Анны, там уже толпились придворные дамы, играли в карты. Георг мрачно сидел у окна.

Он огляделся, взял меня под руку, повел на длинную, вдоль всей залы, галерею, где висели картины. Там в это время дня никого не бывает.

— Тебя видели. Ты что, думала, тебе все с рук сойдет?

— Что мне с рук сойдет?

Он остановился, с небывалой серьезностью взглянул на меня.

— Не дерзи, — предостерег он. — Тебя видели в дюнах, шла с распущенными волосами, голова у него на плече, он тебя за талию обнимает. У дядюшки шпионы повсюду, забыла, что ли? Сама знаешь, они всегда все заметят.

— И что теперь будет? — в голосе страх.

— Ничего, если остановишься. Поэтому-то я с тобой разговариваю, а не отец или дядюшка. Они ничего знать не желают. Можешь считать, они ничего не знают. Просто разговор брата с сестрой и дальше не пойдет.

— Я его люблю, Георг, — сказала тихо-тихо.

Брат опустил голову, потащил меня дальше по галерее.

— А вот это уж точно никого не волнует. Сама должна понимать.

— Я не могу есть, не могу спать, ничего не могу делать, только о нем думаю. Он мне по ночам снится. День-деньской мечтаю о нем, а как увижу, сердце обрывается, чуть в обморок не падаю от страсти.

— А он? — Георг явно вспомнил о своей любви.

Я отвернулась, не хочу, чтобы брат сейчас видел мое лицо.

— Думала, тоже. Но сегодня, когда ветер переменился, сказал — поплывем обратно в Англию, а там не сможем видеться, как здесь, во Франции.

— Он прав, — жестко ответил брат. — И если бы Анна немножко занялась делом, а не только собой, ни ты, ни остальные дамы не шлялись бы по бережку, флиртуя с кавалерами из свиты.

— Ничего ты не понимаешь, — вспыхнула я. — Он не кавалер из свиты. Я его люблю.

— Помнишь Генриха Перси? — неожиданно спросил брат.

— Конечно.

— Он тоже любил. Более того, обручился. Более того, женился. Сильно это ему помогло? Нет. Сидит теперь сиднем в Нортумберленде, женат на женщине, которая его люто ненавидит. Любит по-прежнему, сердце разбито, надежды потеряны. Выбирай сама. Можешь любить и жить с разбитым сердцем, а можешь постараться выжать что удастся из этой жизни.

— Как ты?

— Как я, — отозвался угрюмо. Сам того не желая, посмотрел вниз, где Франциск Уэстон склонился над Анной, заглядывая через плечо в ноты. Франциск почувствовал наши взгляды, поднял глаза. Улыбнулся, но не мне, он смотрел мимо меня, на брата, такая близость между ними, что нельзя не заметить.

— Я никогда не иду на поводу своих страстей, никогда им не следую, — угрюмо продолжал Георг. — Семья — вот что важнее всего, вот что заставляет биться мое сердце. Ни один мой поступок не причинит Анне ни малейших неприятностей. У нас, Говардов, для любви нет места. Мы — придворные, с головы до пят. Наша жизнь при дворе. А при дворе для любви нет места.

Франциск Уэстон слегка улыбнулся, когда Георг отвел взгляд, и снова занялся нотами.

Брат сжал мои холодные пальцы.

— Придется прекратить с ним встречаться. Поклянись своей честью.

— Не могу я поклясться честью, чести у меня не осталось, — пробормотала уныло. — Была замужем, наставляла мужу рога с королем. Вернулась к мужу, а он возьми да умри раньше, чем успела ему сказать, что люблю его — могу полюбить. А теперь, когда нашелся человек, которого полюбила всем сердцем, ты мне велишь поклясться честью, что перестану с ним видеться. Хорошо, клянусь. Честью клянусь. Хотя во всех нас — трех Болейнах — и капли чести не найдется.

— Браво! — Георг обнял меня, поцеловал в губы. — Разбитое сердце тебе к лицу. Выглядишь ужасно аппетитно.

Мы отплыли на следующий день. Я поискала Уильяма на палубе, увидела — он старательно избегает моего взгляда. Спустилась вниз к другим дамам, прилегла на подушки и мгновенно заснула. Больше всего мне хотелось так проспать ближайшие полгода, а потом уехать в Гевер к детям.

Рождество двор проводил в Вестминстере, Анна в центре всех развлечений. Церемониймейстер затевал маскарад за маскарадом, провозглашая ее Королевой Мира, Королевой Зимы, Королевой Рождества. Всем, чем угодно, только не королевой Англии, но все знали — титул не за горами. Генрих отвез ее в Тауэр, где она, словно принцесса какая-нибудь, выбирала себе королевские драгоценности.

Их с Генрихом комнаты теперь рядом. Безо всякого стыда они вечерами удаляются то в его, то в ее опочивальню, откуда вместе показываются по утрам. Он купил ей шикарную, черного шелка, отороченную мехом накидку — принимать посетителей у него в спальне. Больше я не делю с ней комнату, не хожу за ней по пятам. В первый раз с самого детства я по ночам одна. Какое это удовольствие — греться у маленького камина, зная, Анна не ворвется в комнату, желая сорвать на мне свой гнев. Но порой бывает одиноко. Долгие ночи, а то и холодные дождливые дни провожу я в мечтах, сидя у огня. Кале, теплое солнышко, нагретый песок дюн — теперь они за тысячу лет. Мне кажется — я превращаюсь в ледышку, как дождь пополам со снегом на черепичных крышах.