— Как мой сын? — спросила я у домоправительницы.

— Вот он. — Она указала на лестницу в углу двора.

Быстро повернулась. Кормилица как раз вынесла моего сыночка на солнце. Прежде всего меня поразило, как он вырос. Он родился маленьким, а в месяц его уже забрали у меня. Теперь совсем другое дело — Щечки округлились и порозовели. Кормилица поддерживает золотистую головку, я чуть не лишаюсь чувств от ревности, нестерпимо видеть большую, красную, крестьянскую руку на головке королевского сына, моего сына. Его туго запеленали, примотали к дощечке. Протягиваю руки — кормилица подает ребенка словно на блюде.

— Он здоров. — Она как будто оправдывается.

Наконец-то я держу своего ребенка. Ручки примотаны к бокам, пеленки держат даже головку, двигаются только глаза.

Он смотрит мне в лицо, переводит взгляд с губ на глаза, потом на небо позади меня. Вороны кружат над башней, и он следит за ними.

— Прелесть моя, — шепчу я.

Георг неторопливо спешивается, бросает конюху поводья и заглядывает мне через плечо. Темно-синие глазки пристально изучают новое лицо.

— Смотрит на дядю! — Георг явно доволен. — Запомни меня хорошенько, малыш. Мы принесем друг другу удачу. Ну разве не настоящий Тюдор, сестренка? Сделан на совесть! Вылитый король.

Румяные щеки, золотые пряди, выбивающиеся из-под кружевного чепчика, синие глаза. Малыш спокойно и доверчиво глядит то на меня, то на Георга.

— Правда ведь, похож?

— Как странно, — Георг шепчет мне прямо в ухо, — только подумай, придется клясться в верности этому кусочку мяса. Однажды он может стать королем Англии, величайшим мужем Европы, и мы с тобой будем полностью от него зависеть.

Крепче сжала дощечку, ощутила тепло маленького тельца, туго примотанного к деревянной рамке.

— Господи, спаси и сохрани его, кем бы он ни был.

— Спаси и сохрани нас всех, — повторил брат. — Потому что нелегка дорога к трону.

Устав от рассуждений, Георг взял ребенка, мимоходом передал его няне и повел меня к парадному входу. Прямо в дверях крошечная двухлетняя девочка в коротком платьице, смотрит на меня. Какая-то женщина железной хваткой держит ее за руку. Екатерина, моя дочка, а глядит на меня как на чужую.

Я упала на колени прямо на булыжник двора:

— Екатерина, знаешь, кто я?

Маленькое бледное личико дрогнуло.

— Моя мама.

— Правильно! Я так хотела приехать раньше, но меня не пускали. Я скучала по тебе, доченька. Так хотела быть с тобой.

Она обернулась к служанке. Та сжала ее ладонь, побуждая ответить.

— Да, мама, — тихонько прошептала девочка.

— Ты меня хоть немножко помнишь? — В моем голосе откровенная боль, всем вокруг ясно. Екатерина смотрит на служанку, потом снова на меня. Губы дрожат, лицо сморщилось — сейчас заплачет.

— О Господи, — устало цедит Георг. Твердо подхватывает меня под локоть, переводит через порог и решительно подталкивает к главной зале. Огонь горит, несмотря на середину лета, а в большом кресле перед камином восседает бабушка Болейн.

Георг коротко приветствует ее и оборачивается к домоправительнице, последовавшей за нами:

— Вон. И займитесь своими делами.

— Что с Марией? — интересуется бабушка.

— Жара, солнцепек. — Георг импровизирует на ходу. — Слишком много времени провела верхом так скоро после родов.

— И все? — колко осведомляется она.

Брат толкает меня в кресло, сам падает на стул.

— Еще жажда, — произносит он со значением. — Думаю, стаканчик вина ее воскресит. И меня тоже, мадам.

Старая дама только улыбается его грубости и жестом показывает на массивный буфет. Георг вскакивает на ноги, наливает себе и мне вина. Залпом пьет свой стакан и наливает еще.

Я отерла лоб тыльной стороной ладони, оглянулась:

— Пусть Екатерину приведут ко мне.

— Брось это, — посоветовал брат.

— Она меня едва знает. Похоже, совсем забыла.

— Вот поэтому я и говорю — брось это.

Я пытаюсь спорить, но брат настаивает:

— Как только раздался звон колокола, няня вытащила ее из детской, нарядила в парадное платье, велела быть вежливой и повела вниз. Бедный ребенок испуган до полусмерти. Господи, Мария, разве ты не помнишь, какая суета поднималась перед приездом отца с матерью? Хуже, чем первое представление ко двору. Тебя тошнило от ужаса, а Анна целыми днями ходила в самом нарядном платьице. Когда мать приезжает, это всегда страшно. Дай ей успокоиться, тихонько пойди в детскую и посиди с ней.

Я кивнула, соглашаясь, и поудобнее устроилась в кресле.

— Как дела при дворе? — осведомилась старая дама. — Как мой сын? Как ваша матушка?

— Все хорошо. Отец ездил в Венецию, трудился вместе с Уолси на пользу союза. Мать при дворе королевы.

— Королева здорова?

Георг кивнул:

— Вполне, но в этом году с королем не едет. Ее влияние при дворе сильно уменьшилось.

Бабушка кивнула — старая история, женщина слишком медленно движется к смерти.

— А как король? Мария по-прежнему его фаворитка?

— То ли Мария, то ли Анна. У него слабость к сестрам Болейн. Но пока он предпочитает Марию.

От проницательного взгляда старой дамы не укрыться.

— Ты хорошая девочка, — произносит она одобрительно. — Сколько времени ты здесь пробудешь?

— Только неделю, больше не отпустили.

— А ты? — поворачивается она к Георгу.

— Останусь на пару дней, — тянет он лениво. — Я и забыл, как хорош Гевер летом. Могу остаться, пока Марии не пора будет возвращаться ко двору.

— Имей в виду, я все время буду с детьми.

— В компании не нуждаюсь. Буду писать стихи. Подумываю стать поэтом.

По совету брата я пока оставила попытку подружиться с Екатериной. Поднялась по маленькой винтовой лестнице в свою комнату, ополоснула лицо в тазу с водой, выглянула в окно. За свинцовыми рамами темнеет парк, промелькнула белая сова-сипуха, донесся призывный крик самца, из леса — ответ самки. В воде плеснула рыба, на темно-синем небе зажглись серебряные точки звезд. И только тогда я отправилась в детскую к дочери.

Она сидела у огня, на коленях — миска молока с размоченным хлебом, ложка застыла на полпути ко рту, слушает, как болтают няня с горничной поверх ее головы. Увидев меня, они вскочили на ноги, а Екатерина чуть не уронила миску, няня едва успела подхватить. Вторая служанка метнулась к двери, только подол мелькнул, няня уселась возле девочки, будто она только и делает, что наблюдает, аккуратно ли моя дочь ест и не слишком ли близко к огню сидит.

Я тоже села. Переполох немного утих, Екатерина доела ужин, няня забрала миску и по моему знаку вышла из комнаты. Я опустила руку в карман платья.

— Смотри, привезла тебе маленький подарочек.

Это был желудь на шнурке, изображающий голову человечка с искусно вырезанным лицом, шляпка желудя служила ему шапкой. Девочка улыбнулась и протянула руку. Ладошка пухлая, как у младенца, пальчики крошечные. Я положила желудь ей на ладонь и ощутила мягкость кожи.

— Как ты его назовешь?

Сморщила лобик. Бронзово-золотистые волосы спрятаны под ночным чепчиком. Я нежно дотронулась до ленты, потом до золотистого локона, выбившегося из-под чепчика. Она не вздрогнула, не отстранилась, полностью поглощенная желудем.

— Как мне его назвать? — Голубые глаза сверкнули.

— Это желудь. Он рос на дубе. Король хочет посадить как можно больше дубов, чтобы вырос могучий лес для постройки кораблей.

— Назову его Дубок, — пришло наконец решение.

Ей дела не было до короля с кораблями. Дернула за шнурок, желудь подпрыгнул.

— Танцует, — сказала она с удовольствием.

— Хочешь сесть ко мне на колени вместе с Дубком и послушать, как он танцевал с другими желудями на большом празднике?

Она колебалась.

— Орехи тоже пришли, — соблазняла я. — И каштаны. Большой-большой лесной бал. И ягоды, по-моему, тоже.

Этого оказалось достаточно. Она слезла со своего табурета и подошла ко мне. Я посадила ее на колени. Она оказалась тяжелей, чем я думала, — ребенок из плоти и крови, не сон, не мечта, что грезилась мне ночь за ночью. Я ощутила тепло ее тела, прижалась щекой к чепчику, локоны щекочут мне шею, вдохнула запах кожи, чудный запах маленького ребенка.