Ему снова пришлось пройти мимо церкви святой Цецилии. Возле церкви он увидел отряд вооруженных людей, толпившихся у входа, и поначалу принял их за стражу. Потихоньку, держась у самой стены, он подкрался к ним вплотную и понял тогда, что это вовсе не стража. Было их человек тридцать, и все были вооружены копьями и тяжелыми мечами. Двое из них стояли в стороне, держа пустые носилки. Тот, кто казался предводителем, стоял, завернувшись в плащ, и время от времени» в нетерпении переступал с ноги на ногу. Вскоре из церкви вышли двое, по всей вероятности слуги, и, подойдя к нему, сказали:

— Ваша светлость, гроб взломан и пуст!

Слова эти, видимо, произвели сильнейшее впечатление на человека в плаще: он замахнулся на слугу рукой, в которой держал фонарь, и ударил его с такой силой, что тот упал к его ногам; второму пришлось бы еще хуже, если б он не пустился наутек, ибо хозяин его уже схватился за меч. Но как он ни бесновался, пришлось ему, однако, уйти ни с чем.

Среди вооруженных людей Франчотто приметил человека в судейском плаще с капюшоном и при свете факелов узнал в нем проклятого мошенника, маэстро Якопо де Монтебуоно. Присутствие его в таком месте и в такой компании показалось Франчотто весьма подозрительным.

Когда отряд двинулся в путь, Франчотто пошел за ними, держась на некотором расстоянии, и вместо того, чтобы идти за цирюльником, решил заняться упомянутым маэстро Якопо. Он только опасался, как бы тот не вздумал взять провожатых из отряда до самого дома.

Но Богу было угодно, чтобы Якопо, дойдя до Сикстинского моста, простился с остальными, так как жил он в начале улицы Лунгара и, стало быть, до дому ему было совсем близко; все пошли через мост, а он повернул к дому. Франчотто догнал его под аркой и сказал, чтоб он не боялся и пошел за ним до Большого Берега помочь молодой женщине, которая лежит при смерти; он сумел уговорить Якопо и привел его к нам. Едва Якопо опустился на палубу и узнал меня и Джиневру, как тотчас же понял, что попал в западню.

Франчотто отвел меня в сторону и рассказал обо всем, что видел и слышал возле церкви святой Цецилии; это заставило меня призадуматься. У меня наконец открылись глаза, и мне стало ясно, как все произошло. Прижав к стенке маэстро Якопо и хорошенько припугнув его — а он был величайшим в мире трусом, — я заставил его сознаться во всем. Он рассказал мне, что по приказу Валентино дал Джиневре в тот вечер за ужином вина со снотворным порошком, которое усыпило ее, и, зайдя еще дальше в своем обмане, объявил о ее смерти, с тем чтобы ее отнесли в церковь, а герцог явился бы туда ночью и похитил ее.

Поистине только чудом мог рухнуть столь тщательно обдуманный замысел, и ты можешь вообразить, как я благодарил Бога. Повернувшись к маэстро Якопо, я сказал ему:

— Вот что, синьор Якопо. Я мог бы сейчас прикончить вас этим кинжалом, но готов подарить вам жизнь при условии, что вы спасете эту женщину; советую вам правильно понять мои слова, если хотите вернуться к своим друзьям целым и невредимым. А если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, чем кончилось все это дело, я убью вас как собаку.

Перепуганный маэстро обещал мне все, что я хотел, и поспешно принялся приводить Джиневру в чувство. А я меж тем, потолковав с Франчотто, велел отвязать баркас, и к тому времени, как пробило семь, мы подошли к Мальяне.

Маэстро никогда словом не обмолвился об этом происшествии.

Джиневра тем временем пришла в себя и, открыв глаза, изумленно оглядывалась по сторонам. Я же, убедившись теперь окончательно, что она выживет, и веря, что свершилось чудо, вознес от всего сердца хвалу Господу, стоя на коленях у ее постели, в комнатке, где нас приютил один местный винодел.

Спустя некоторое время она отняла руку, которую я держал, прижимаясь к ней то лбом, то губами, и, откинув волосы, падавшие мне на глаза, пристально посмотрела на меня. Потом наконец сказала:

— Неужели это ты, мой Этторе? Но почему ты здесь? Где мы? Я не узнаю своей комнаты… Это не моя кровать… Боже мой, что случилось?

В этот миг на пороге появился Франчотто, который время от времени заглядывал к нам, чтобы узнать, как идут дела. Джиневра вскрикнула, и, вся дрожа, бросилась мне в объятия, говоря:

— Спаси меня, Этторе! Это он, это он! Пресвятая дева, спаси меня!

Я старался успокоить ее, но все было напрасно. Добрый наш Франчотто внушал ей такой ужас, что глаза ее стали совсем безумными.

Я понял, за кого она принимает его, и сказал:

— Успокойся, Джиневра; ведь это не герцог, а мой лучший друг, и он желает тебе только добра.

Видел бы ты, как эти слова успокоили ее и как приветливо взглянула она на Франчотто, словно желала попросить у него прощения. Можешь вообразить, как я в душе проклинал того негодяя!

Потом Джиневра принялась расспрашивать меня, каким образом она тут очутилась, а я просил ее довериться мне во всем и думать только о своем здоровье, так как ей необходим покой; долго я уговаривал ее, пока тревога ее наконец не утихла; я дал ей подкрепляющее питье, и под утро она уснула.

А мне не спалось. Я отлично понимал, что было бы безумием надеяться, что она останется со мной; по всей вероятности, думал я, она, вопреки моему и даже своему желанию, вернется к мужу, как только будет в силах это сделать. Поэтому я поскорее послал Франчотто в Рим, чтобы он узнал, как там складываются обстоятельства и что говорят о происшедших событиях.

Под вечер он вернулся и привез известие о том, что Валентино внезапно уехал со своими людьми, держа путь в Романью, а с ним отправился и Граяно со своим отрядом. Никто не знал, что они задумали.

Я сообщил об этом Джиневре: после того как она наконец узнала от меня обо всем, что с ней случилось, она еще долго колебалась, склоняясь то к одному, то к другому решению и не зная, на чем остановиться. Я потратил немало слов, чтобы убедить ее ни в коем случае не возвращаться в Рим, где Валентино без труда найдет ее и наверняка повторит попытку, не удавшуюся в первый раз; а муж ее, занятый военными делами и всецело преданный герцогу, вряд ли сможет защитить ее, даже если захочет; да к тому же — как и где разыскать его? Я горячо умолял ее не идти против воли Провидения, которое соединило нас таким необычайным путем и избавило ее от грозивших ей козней и опасностей; я полагал, что теперь, когда все думают, что она умерла, мы сможем куда-нибудь уехать, не вызывая ни в ком подозрений, и там, свободная и спокойная, она сможет хотя бы переждать, пока станет яснее, как складывается судьба ее мужа и ее собственная. Чтобы окончательно завоевать ее доверие, я сказал ей слова, которые давно приготовил:

— Джиневра! Клянусь Пресвятой Девой, ты будешь жить возле меня точно так же, как жила бы возле родной матери.

Франчотто, со своей стороны, пришел мне но помощь, и наконец милая моя Джиневра молвила, тяжело вздыхая и все еще терзаясь раскаянием:

— Этторе, я вверяюсь тебе; твое дело доказать, что тебя послало мне само небо.

Когда это было решено, я еще раз сделал маэстро небольшое внушение с кинжалом в руке, а затем отправил его в Рим в обществе Франчотто, с которым мне было очень грустно расставаться. Мы снесли в баркас наши немногочисленные пожитки и двинулись в путь; по реке мы добрались до Остии, а оттуда уже сушей до Гаэты.

Королевство Неаполитанское все еще находилось в Руках французов, а так как Валентине был с ними в Дружбе, я не мог чувствовать себя в безопасности, пока не уеду за тысячу миль от них. Вот почему я старался удалиться от этих берегов, насколько было возможно, не слишком утомляя Джиневру непрерывным путешествием. В один прекрасный вечер Господь привел нас в Мессину — мы были спасены! И я от всего сердца принес ему благодарность за то, что он уберег нас от стольких опасностей!

Дойдя в своем рассказе до этого места, Фьерамоска увидел, что к ним из лагеря направляется множество всадников, и прибавил:

— Мне еще многое осталось рассказать тебе, но они сейчас будут здесь, и я не успею. Скажу только вкратце, что мы провели в этом городе около двух лет. Джиневра поселилась в монастыре, а я навещал ее так часто, как только мог, выдавая себя за ее брата.