Герцог в своем ответе не поскупился на дерзости, ибо и он по виду итальянца заключил, что тот не отличается большой смелостью.

Через несколько минут переговоры были окончены, и оба посланца, взяв под уздцы своих коней, пошли подкрепиться в соседнюю палатку.

Фьерамоску и, выйдя от герцога, пошел за ним следом. Приблизившись, он приветствовал его с небрежностью человека, который больше ценит в других дары фортуны, нежели добродетели; в те времена, когда муж Джиневры познакомился с Фьерамоской, тот был беден и, по-видимому, не разбогател с тех пор, как они расстались.

— О! — сказал он ему. — Сер Джованни… нет, сер Маттео… А, черт, не могу припомнить… Ладно, это неважно. Итак, значит, кто не умрет, тот свидится снова!

— Вот именно, — отвечал Фьерамоска, несмотря на все свое великодушие огорченный тем, что тот, кого он считал умершим, жив и по-прежнему является законным обладателем женщины, которую Этторе любил больше жизни… Хотя юноша и очень старался, чтобы его «именно» не прозвучало сухо, ему это не удалось, и он замолчал. Но Граяно был не из тех, кто замечает подобные тонкости. Увидев, что разговор прервался, он продолжал:

— Что же мы поделываем? Стоим за Испанию, стало быть?

Этторе показалось, что это обращение во множественном числе слишком отдает надменной снисходительностью, и он ответил:

— Что мы поделываем? Вы — не знаю. Я — служу копейщиком у синьора Просперо.

— Эге! — сказал, смеясь, пьемонтец. — Не забывайте пословицы: «Орсини, Колонна и Франджипани получают сегодня, а платят завтра».

Эта пословица имела в то время хождение среди наемных итальянских солдат; ее породило оскудение казны, которое частенько испытывали вельможи Римской Кампаньи, проявлявшие поэтому больше алчности при расплате с собственными солдатами.

Фьерамоске в эту минуту было не до шуток, и он ничего не ответил, но, чтобы не показаться неучтивым, спросил Граяно, как тот поживает и почему расстался с Валентино.

— О! — отвечал Граяно. — Да потому, что он уж слишком многого хочет и слишком густую кашу заваривает. Умри папа сегодня или завтра — все на него накинутся и потребуют с него и капитал и проценты. Ну, хватит, об этом муже чести лучше не говорить ни худого, ни хорошего. Теперь я пристроился здесь и до того доволен, что не поменялся бы и с самим папой.

Разговаривая, они дошли до палатки, где для итальянцев был приготовлен завтрак. Когда с едой было покончено и со стола убрано, посланцев позвали к герцогу для вручения ответа.

Как и следовало ожидать, ответ был исполнен высокомерия и похвальбы. В нем говорилось, что французы готовы к сражению, но желают чтобы участников поединка было не по десяти, а по тринадцати с каждой стороны: это число считалось несчастливым и было выбрано, чтобы напророчить итальянцам беду.

Посланцам было вручено запечатанное письмо, адресованное Гонсало, и отдельно — список участников поединка, избранных французской стороной.

Затем итальянцы вернулись в палатку, ожидая, пока им приведут лошадей. Тем временем появились бутылки с вином, и они распили их вместе с другими рыцарями, среди которых был Баярд. Баярд попросил Фьерамоску показать ему список. Фьерамоска, хранивший список у себя на груди, вынул его и подал Баярду. Все с любопытством обступили Баярда, и он прочел следующие имена:

Шарль де Торг, Марк де Фринь, Жиро де Форс, Мартеллен де Ламбри, Пьер де Лие, Жак де ла Фонтэн, Элио де Баро, Жан де Ланд, Сасэ де Жасэ, Ги де Ламотт, Жак де Гинь, Нот де ла Фрез, Клод Гражан д'Асти.

— Клаудио Граяно д'Асти! — воскликнул Фьерамоска, глядя на него с изумлением.

— Ну да, Клаудио Граяно д'Асти. — отвечал муж Джиневры. — Уж не кажется ли вам, что он хуже других?

— Но скажите, мессер Клаудио, вам известно, за что будут драться на этом поединке?

— Что я, глухой, что ли? Разумеется, известно.

— Значит, вы знаете, что французы назвали итальянцев трусами и предателями и что именно в этом причина поединка. А теперь скажите мне, из какой вы страны?

— Я из Асти.

— А разве Асти не в Пьемонте? Разве Пьемонт находится во Франции? И вы, итальянский солдат, хотите драться вместе с французами против итальянцев?

Глаза Фьерамоски сверкали. Он употребил бы более сильные выражения, но помнил свой обет, не позволявший ему обнажить оружие.

Граяно, которому побуждения Фьерамоски были бесконечно чужды, не сразу понял, куда ведут все эти вопросы. Только тогда, когда Фьерамоска умолк, он с трудом вник в их смысл. Заключив, что все это глупости, он, не удостаивая Фьерамоску прямым и разумным ответом, обратился к остальным и со смехом сказал:

— Вы только послушайте, вы только послушайте! Можно подумать, что он сегодня впервые взял в руки копье! Да мне осточертели итальянцы, Италия и те, кто ее любит; я служу тому, кто мне платит. Что же вы, прекрасный юноша, не знаете, что ли, что для нас, солдат, где хлеб, там и родина?

— Меня зовут не прекрасный юноша, а Этторе Фьерамоска, — ответил тот, не в силах более сдерживаться, — и я не знаю тех подлостей, о которых вы говорите. И если бы не… — Он невольно схватился за рукоять меча, но тотчас же отдернул руку; лицо его исказилось от горечи, и он продолжал: — Клянусь всевышним, одно только для меня непереносимо — то, что все эти благородные дворяне и вы, мессер Баярд, вы, первый человек в нашем деле, самый благородный и самый достойный, вынуждены слушать, как итальянец поносит свое отечество. А впрочем, кто же не знает, что в каждой стране бывают предатели?

— Сам ты предатель! — загремел пьемонтец.

Оба схватились за мечи, но не успели они вытащить их из ножен, как бросившиеся со всех сторон люди встали между ними, напоминая, что послам нельзя наносить оскорблений. Поднялся страшный шум и крик; но голос Баярда, покрывший все остальные, вновь призвал к порядку и спокойствию. Граяно силой вытащили из палатки.

Фьерамоска, вложив меч в ножны и постучав ладонью по рукоятке, чтобы он лучше вошел, обратился к Баярду со словами извинения за происшедшую ссору.

Баярд положил обе руки ему на плечи и посмотрел на него так пристально, что юноша, слегка покраснев, опустил глаза; потом он поцеловал его в лоб и сказал:

— Benoiste soit la femme qui vous porta.[19]

Через час подъемный мост у ворот Барлетты опустился перед возвращавшимися в город Фьерамоской и Бранкалеоне.

Утро, которое итальянцы провели, готовясь к поединку, не пропало даром и для постояльцев, с вечера занимавших комнаты над кухней в харчевне Солнца. Мы не станем более скрывать от наших читателей их имена, оставшиеся тайной для всех, кроме начальника отряда Боскерино; это были Чезаре Борджа (герцог Валентино) и дон Микеле да Коррелла, один из его кондотьеров.

Если мы сравним этих злодеев с самыми свирепыми и опасными хищниками, вы получите о них только слабое представление. Ведь звери в своих поступках руководствуются инстинктом, а инстинкт имеет определенные границы. Но нет границ злодеяниям развратников, подстрекаемых дьявольским хитроумием, наделенных властью, отвагой (ибо, к несчастью, не все подлецы трусливы) и несметными богатствами.

Сын Александра VI — гроза Италии и бич всех тех, кто обладал золотом, обширными поместьями или красивой женой, — находился сейчас в убогой лачуге, один среди, множества людей, которые охотно заплатили бы жизнью за наслаждение отомстить ему.

Тот, кто не знает, какую уверенность может почерпнуть в самой себе закаленная душа, руководимая холодным, расчетливым рассудком, назовет эту уверенность дерзостью. Но герцог хорошо знал себя и, взвесив все опасности и все выгоды, которые сулило ему пребывание в Барлетте, сообразил, что обстоятельства складываются в его пользу.

Две причины толкнули его на эту поездку. Одной из них была надежда найти Джиневру, которая, по многим признакам, несомненно находилась там же, где Фьерамоска; и хотя трудно предположить, что для такого человека Джиневра значила больше, чем любая другая женщина, можно все же с уверенностью сказать, что он был очень раздосадован своей неудачей. Вторая причина крылась в делах государственных, и, чтобы наш читатель мог яснее представить себе эти дела, мы вынуждены ненадолго задержать его внимание на темных политических кознях того времени.