Могущество дома Борджа, начало которому было положено вступлением кардинала Родриго Лансоля на папский престол, настолько возросло с помощью духовного и светского оружия, коварных сделок, родственных связей, а также при содействии Франции, что стало вызывать опасения всех властителей Италии и всех ее республик.
Чезаре носил сан кардинала, но, не довольствуясь пурпурной мантией, задумал завладеть всем наследством отца и пожать плоды преступлений всего своего семейства. Брат его, герцог Гандия, гонфалоньер святейшего престола, заручившийся твердым обещанием папы отдать ему одно из итальянских государств, был единственным препятствием к осуществлению честолюбивых намерений герцога. Препятствие это было однажды ночью устранено ударом кинжала, оплаченным кардиналом или, по мнению некоторых, нанесенным им собственноручно. Некий бедняк, охранявший барки с углем на Рипетте, видел, как к реке приблизились трое: один — верхом (то был кардинал); поперек крупа коня лежало бездыханное тело его брата, поддерживаемое за ноги и за голову двумя молодцами; они бросили его в Тибр, вымыли перепачканную кровью спину коня и скрылись в темном переулке.
Месяц спустя Валентино сложил с себя пурпур и появился на коне во главе войска. Применяя где силу, а где предательство, он за короткий срок занял Фаэнцу, Чезену, Форли, Романью, часть Марки, Камерино и Урбино. Но завоевывая власть ценой преступлений, Удерживая ее коварными происками, нанося оскорбления бесчисленному множеству людей, он возбудил к себе всеобщую ненависть, которая только ждала случая, чтобы вспыхнуть ярким пламенем. Случай мог представиться двоякий: либо мог умереть его отец, либо Франция могла отказать герцогу в помощи.
Преклонный возраст папы и переменный успех Французского оружия в Италии побуждали Валентино искать новой опоры, пока еще не рухнула старая.
Свободно проникая взглядом в самые скрытные Умы и сердца, он трезво оценивал положение, в котором находилась Италия Ему была известна отчаянная смелость французов, легко побеждавших в стремительной схватке, но не приспособленных к тяготам бесплодной и длительной войны.
Он чувствовал, что только Гонсало способен положить конец могуществу французов, и что доблесть, благоразумие, чудовищное упорство этого полководца вот-вот сломят французскую линию; поэтому герцог считал необходимым сблизиться с ним, чтобы иметь лазейку на случай, если его покинут старые друзья.
Такое щекотливое дело, которое, несомненно, погубило бы его, если бы французы об этом дознались, нельзя было никому поручить; поэтому он тайно покинул Синигалию и прибыл в Барлетту.
До рассвета оставалось не больше часа, когда Валентино, обладавший железным здоровьем и не нуждавшийся в отдыхе, поднялся с постели, кликнул дона Микеле, дожидавшегося наготове, и передал ему письмо со словами:
— Передашь это Гонсало. Он даст тебе пропуск. Если будет спрашивать про меня, — я не в Барлетте, а где-то поблизости. Вчера вечером я случайно услышал о Джиневре от солдат, кутивших внизу. Теперь я твердо знаю, что она здесь с этим Фьерамоской или где-то рядом, скорее всего в таком месте, куда надо добираться морем. До наступления вечера я должен звать, где она. Разыщи Фьерамоску, да смотри, чтоб они не улизнули.
Дон Микеле взял письмо, молча выслушал приказание своего господина, вернулся к себе, оделся, натянул на голову капюшон и направился к крепости. Когда дон Микеле пустился в дорогу, герцог подошел к окну и проводил его таким зловещим взглядом, что любому другому это сулило бы неминуемую беду. Но из всех негодяев, служивших герцогу, — а среди них были отменные — одного только дона Микеле можно было поистине назвать душой всех его затей. Если можно говорить о верности человека такого склада, то дон Микеле не раз показал себя верным слугой, исполняя самые важные поручения. И вот именно поэтому, чувствуя себя в долгу перед ним и зная, что без этого человека он как без рук, именно поэтому Чезаре Борджа так ненавидел дона Микеле.
О происхождении дона Микеле мало что было известно. Большинство считало его наваррцем; ходили слухи, что на службу к герцогу он попал, отомстив родному брату, о чем мы вам сейчас и расскажем.
Когда-то у дона Микеле была молодая и красивая жена, а младший брат его, холостяк, жил у него в доме. Красота невестки зажгла в сердце юноши пылкую страсть, и, позабыв о чести, он добился взаимности. Однако любовники не сумели скрыть свою связь от одной из служанок, которая донесла об этом обманутому мужу. Тот подстерег влюбленных и, выхватив кинжал, хотел было прикончить обоих, но им удалось убежать, отделавшись незначительными ранами. Ярость оскорбленного супруга была неистовой; он пустился на поиски брата и жены, скрывавшихся в надежном убежище, и поклялся, что убьет обидчика во что бы то ни стало. Прослышав об этом, брат нашел способ бесследно исчезнуть. Шли годы, а дону Микеле все не удавалось привести свою угрозу в исполнение, как он ни старался; и наконец неудовлетворенная жажда мести довела его до такого отчаяния, что он слег и только чудом остался в живых.
Меж тем наступил юбилейный 1485 год; торжественные процессии, церковные покаяния, проповеди на площадях сменяли друг друга в городе, где жил дон Микеле; прекращались распри, мирились враги. Дон Микеле тоже, казалось, решил забыть нанесенную ему обиду и обратиться к делам, угодным богу. Но брат его, несмотря на все заверения, все же не давал согласия на встречу с ним. Весь святой год дон Микеле провел в непрерывных покаяниях, а к концу его простился с мирскими делами и удалился в монастырь «босоногих братьев», где по окончании срока послушания произнес монашеский обет. После этого духовные наставники не раз посылали его в Испанию и даже в Рим для изучения богословия; он приобрел глубочайшие знания, прослыл человеком святой жизни и вернулся на родину, где монахи сочли его достойным сана священника. Первая обедня, которую он служил, была обставлена, как полагалось, очень торжественно, при большом стечения народа, друзей я родных; закончив службу и вернувшись в ризницу, дон Микеле по обычаю поднялся в полном облачении на ступени алтаря, а друзья и родственники по очереди подходили к нему, чтобы поцеловать ему руку и обнять его.
Не раз он при них сокрушался о своей многолетней ненависти к брату и повторял, что нет у него большего желания, как только добиться от того полного забвения прошлого; всех уверял он в своей готовности первым склониться перед братом, как подобает слуге господнему. Брат, уступив наконец мольбам родных, решился явиться с ними в церковь в этот торжественный день и подошел к священнику, который обратился к нему с приветствием, полным глубокого смирения, и, обняв, прижал к груди; но не успели еще родственники заметить, что брат слишком уж долго стоит, приникнув к груди священника, как внезапно у несчастного подогнулись колени, и он рухнул навзничь с тяжелым вздохом; а священник взмахнул тонким кинжалом, которым он, обнимая брата, пронзил его сердце, поцеловал окровавленное лезвие и, оттолкнув ногой труп, со словами: «Наконец-то! Попался!» — выбежал из церкви и был таков.
За голову его была назначена награда; он скитался по разным странам, пока наконец не очутился в Риме, где нашел приют у Валентино.
Герцог не замедлил оценить дона Микеле по достоинству и стал поручать ему самые важные дела; и вскоре преступный монах стал правой рукой Валентино.
Когда дон Микеле подошел к воротам замка, стража окликнула его; вместо ответа он показал шкатулку, которую держал под мышкой, а затем рассказал, что приехал из Леванта и желает предложить Гонсало кое-какие редкости — тайные снадобья против дурного глаза и множество разных безделушек. Один из стражников окинул его внимательным взглядом и приказал дону Микеле следовать за ним.
Они вошли в просторный двор, окруженный со всех сторон высокими зданиями готической архитектуры. Все комнаты выходили во двор, на галерею, опиравшуюся на серые каменные колонны, соединенные между собою арками то закругленными, то остроконечными — в зависимости от того, в какую эпоху они были построены. Над ними возвышались круглые башни из потемневшего от времени кирпича, увенчанные зубцами, раздвоенными наподобие ласточкина хвоста. На самой высокой из них, носившей название Башня Часов, развевалось огромное красно-желтое знамя Испании.
