Итальянцы прибыли, построились лицом к противнику в таком же порядке, как и французы, а затем тоже сошли с коней и поднялись на заросший падубами холм.

После взаимных приветствий и обмена любезностями оба распорядителя, синьор Просперо и Баярд, сошлись для переговоров и решили прежде всего отобрать по жребию тех, кому придется стать судьями поединка.

Читателю, наверно, покажется странным, что доблестный Баярд не участвовал в столь славном сражении и довольствовался ролью распорядителя; мы были удивлены не менее чем он и можем объяснить это только тем, что какая-то не совсем зажившая рана помешала ему взять в руки оружие или же, быть может, он был обессилен лихорадкой, которой страдал в то время; как бы то ни было, нам достоверно известно, что среди участников поединка его не было. И так, написали на листочках несколько имен военачальников обеих армий — поровну испанцев, французов и итальянцев, скатали эти записки в трубочки и положили в шлем; жребий пал на Фабрицио Колонну, Обиньи и Диего Гарсию де Паредес; они уселись на отведенные им места, положили перед собой на столик раскрытое Евангелие, и все двадцать шесть бойцов принесли им клятву в том, что сражаться будут без обмана, без помощи бесовских чар, полагаясь в этом испытании только на свою доблесть и природные силы. Снова были во всеуслышание провозглашены условия боя, по которым каждый мог выкупить из плена себя самого, оружие и коня за сто дукатов. Итальянцы привезли с собой мешок с деньгами, а один из них высыпал деньги на стол, пересчитал и передал судьям.

Все ожидали, что французы сделают то же самое, но ни один не тронулся с места. Тогда Просперо Колонна сказал, стараясь сохранить спокойствие:

— Синьоры, где же ваши деньги?

Ламотт выступил вперед и с улыбкой ответил:

— Вы увидите, синьор Просперо, что и этих будет достаточно.

Такое неуместное бахвальство привело в ярость благородного римлянина; но он сдержал себя и только сказал:

— Не стоит торговать шкурой неубитого медведя. Ну что ж! Хоть мы и условились, что обе стороны внесут деньги на выкуп, я не отменю поединка. Синьоры, — добавил он, обращаясь к своим, — вы слышали: этот рыцарь полагает, что исход боя уже ясен; ваше дело — доказать ему, что он ошибся.

Нужно ли говорить, что кровь итальянцев вскипела от надменной выходки Ламотта? Но ни одного слова не раздалось в ответ ему и синьору Просперо, лишь кое-кто скрипнул зубами, а кое-кто бросил на француза убийственный взгляд.

На этом закончились переговоры, и судьи дали бойцам обеих сторон полчаса на подготовку: по истечении этого срока трубач, сидевший на коне под тенью падуба, должен был трижды протрубить сигнал к бою.

Участники поединка снова вскочили на коней; распорядители расставили их в ряд, в четырех шагах друг от друга; и оба, как Колонна, так и Баярд, еще раз тщательно осмотрели трензеля и подпруги коней, ремни и застежки рыцарских доспехов; вряд ли у кого-нибудь в том и другом лагере был более наметанный глаз, чем у этих двух воинов.

После осмотра синьор Просперо остановил коня перед шеренгой и громко сказал: — Синьоры! Не думайте, что я обращаюсь к вам, чтобы подбодрить перед боем столь доблестных воинов; я вижу среди вас ломбардцев, неаполитанцев, римлян, сицилийцев. Разве все вы не сыновья Италии? Разве слава победы не будет поровну разделена между всеми вами? Разве не стоят перед вами чужеземцы, ославившие итальянцев как трусов? Скажу вам только одно: вы видите среди них подлого предателя Граяно д'Асти. Он идет в бой, надеясь, что на его собратьев падет бесчестье! Вам ясно, что я хочу сказать: живым он не должен выйти из сражения.

Фьерамоска, стоявший возле Бранкалеоне, сказал ему вполголоса:

— Ах, если б я не был связан обетом! Бранкалеоне ответил ему:

— Предоставь это мне. Я-то зароков не давал и знаю, куда разить.

Желание убить Граяно зародилось в нем в тот самый день, когда друг поведал ему о своих несчастьях и он понял, что таким путем может устранить препятствие, стоящее между Фьерамоской и Джиневрой. Когда же ему стало известно, что Граяно участвует в поединке на стороне французов, он понял, что наконец представился случай выполнить это решение.

Читатель, вероятно, помнит, какие сведения приобрел Бранкалеоне в день турнира, когда астийский рыцарь надевал при нем свои доспехи. Неожиданная кончина Джиневры разрушила замыслы Бранкалеоне. Однако желание покончить с Граяно по-прежнему жило в нем и укрепилось еще больше после слов синьора Просперо, которому он слепо повиновался, как главе партии Колонна.

Меж тем распорядители вернулись на свои места: Баярд — к судьям, Колонна — под сень дубов. Весь закованный в броню, но с непокрытой головой, Колонна сидел на огромном вороном коне, покрытом красным с золотом чепраком; обратив на своих рыцарей суровый, исполненный отваги взор, полководец молча ожидал сигнала. Рядом находился его паж, красивый шестнадцатилетний юноша в голубой одежде и ярко-красных чулках; несколько военачальников стояли тут же, неподвижные как статуи, но исполненные воинственного пыла. По мере того как приближалось роковое мгновение, смолкали все разговоры, и только изредка кто-нибудь вполголоса обменивался словом с соседом.

Тишина придавала сборищу торжественность величие, ее нарушали лишь топот и ржание коней: отдохнувшие, сытые, они нетерпеливо рвались вперед, грызли длинные позолоченные удила, брызгали пеной и дугой выгибали шеи и хвосты; а порой вставали на дыбы и храпели, раздувая красные ноздри, и тогда казалось, что глаза их мечут искры.

В наши дни трудно себе представить, до чего воинственно выглядели тогда всадник и его конь, закованные в железо. Рыцарь с опущенным забралом одетый броней, со щитом, прикрывающим грудь, и с копьем у бедра, сидел в седле, железные луки которого, круто приподнятые спереди и сзади, предохраняли его от падения. Он как бы врастал в седло и, сжимая коленями бока коня, чувствовал малейшее его движение, подобно кентавру сливаясь с ним в единое существо. Голова коня была защищена спереди и сбоку железным забралом с прорезями для глаз; на лбу торчало острие; легкая чешуя из металлических пластинок закрывала его шею, спину и грудь, но не стесняла движений; такая же броня защищала круп и бока, оставляя только отверстия для пришпоривания.

Прекрасные формы благородного животного были столько обезображены всем этим снаряжением, что, если бы не ноги, его можно было бы принять за носорога. Когда он стоял неподвижно, просто не верилось, что он может двигаться, а тем более бегать; но достаточно было седоку только слегка натянуть поводья или прикоснуться к нему шпорами, и конь несся вскачь с такой легкостью и быстротой, словно на нем и не было никаких доспехов: так искусно были они прилажены.

Помимо копья, меча и кинжала, с которыми рыцарь не расставался, он был еще вооружен стальной палицей и секирой, подвешенными к передней луке седла.

Итальянцы особенно славились умением владеть этим видом оружия. Что касается украшений, то они были очень разнообразны, в зависимости от вкуса. На гребне шлема высился султан из павлиньего хвоста, а вокруг развевались пестрые перья. Некоторые предпочитали перьям фестоны, носившие у французов название «lambrequins». Кто надевал поверх панциря камзол, кто перевязь, а иной обладатель особенно великолепных и дорогих доспехов оставлял их открытыми. Голову коня также украшали перья или другой убор; поводья шириной в ладонь, отделанные фестонами, радовали глаз своей расцветкой и часто отличались столь искусной и богатой выделкой, что сами по себе представляли большую ценность. К гербам, изображенным на щитах, итальянцы на этот раз добавили различные девизы; на щите Фьерамоски, например, красовалась надпись: «Quid possit pateat saltern nunc Italia viritus».[36]

Наконец герольд вышел на середину поля и громко объявил запрет выражать сочувствие или неодобрение одной из сторон — будь то криками, действиями или знаками. Когда он вернулся к судьям, трубач сыграл первый сигнал, затем второй: можно было услышать, как муха пролетит. Прозвучал третий, — и вот рыцари все как один отпустили поводья и, пригнувшись к холке коней, вонзив им в бока шпоры, словно взвились в воздух, потом устремились навстречу друг другу сначала рысью, а там и во весь опор, одни с криком: «Да здравствует Италия», а другие — «Да здравствует Франция!» И возгласы эти неслись до самого моря. Противников разделяло расстояние шагов в полтораста. Но они еще не успели сойтись, как исчезли в клубах пыли, которые все росли и сгущались и наконец полностью обволокли их, подобно туче, как раз в то мгновение, когда они сшиблись друг с другом. Кони столкнулись лбами, копья всадников ударились, ломаясь о вражеские щиты и панцири. Казалось, что с грохотом мчится по горному склону лавина — вначале беспрепятственно, а потом налетает на лес, где ломает, рвет, крушит и уничтожает все, что попадается ей на пути.